Ненасытимость

Виткевич Станислав Игнацы

Г е н е з и п: В это я не поверю никогда. Мы видим, что происходит с театром: последние судороги чистого нонсенса. Ты не была у Квинтофрона. А музыка и впрямь кончается на Тенгере. Это уже окончательное опережение общества искусством — наверстать никогда не удастся.

Э л и з а: До сих пор еще никто, а тем более — ни одно государство не действовало на этом поприще сознательно. Надо изолировать художников и ученых, как под колпаком, от остального, механизирующегося общества...

Г е н е з и п: Жуткая чушь. Но и это возможно. Что только ни кроется в будущем, если оно заряжено т а к и м настоящим.

Э л и з а: Благодаря нашей вере мы можем переждать, как в маринаде, любую систему правления. Но всю философию надлежит абсолютно безжалостно истребить — как бесплодное — подобно игре в шахматы — разбазаривание мозгового фосфора.

Г е н е з и п: Что-то приводит меня в ужас, когда я думаю так в м е с т е с т о б о й. Я хочу жить, но от этого задыхаюсь! Спаси! — На мгновение он онемел, поистине придушенный страхом: черный, потный, с глазами навыкате, уставившись на самого себя в бесконечности, — а потом вскрикнул и не узнал собственного голоса. Внезапно открывшаяся пропасть зияла в нем самом. В с е б ы л о н е т о. Что-то бросалось на него изнутри — уже не чужой человек (тот прежний — ох! — были же чудесные времена!), но что-то безымянное

и окончательное, как сама смерть, — не только его собственная, но смерть всего — Ничто. Элиза сидела неподвижно, повернувшись к нему своим чистым профилем, а на устах ее блуждала загадочная, провокационная улыбка. Генезип молотил руками воздух, в котором с безумной скоростью разрасталась г о р я ч а я борода того, убиенного им, — вот она уже заполняла вселенную, уже вырвалась за пределы конечного, как в видениях под давамеском — когда все происходило в ином пространстве, вне нашего мира. И в то же время он с необычайной ясностью — как никогда прежде — видел всю действительность — нечто чуждое, не свое, чужое, — видел неизвестно чьими глазами. Стало страшно. Глаза у него были выпучены, он тяжело дышал. Элиза не выдержала: обняла его — отчаянно вырывавшегося — за голову и притянула к себе. Владеть бы им, таким, всегда, господствовать над ним, переплавить его внутри себя в совершенно иную, н е п о з н а в а е м у ю сущность... Элиза любила его безумие, л ю б и л а е г о к а к б е з у м ц а, только в этом находила она утоление — теперь была как раз такая минутка — она ощутила, что у нее есть тело, есть и то и се, и это самое, внутри. Она, конечно, не знала, что потому и ощущает это — ох — счастье! Он принадлежал ей тогда, когда уже не был собой, когда вырывался сам из себя. Первый в жизни поцелуй, легкий, как прикосновение крыльев ночной бабочки, ласкающей чашечку ночного цветка, коварный в легкости своей, как само половое зло, затаившееся во всем бытии, нистек на приоткрытые и перекошенные губы Генезипа и содрал пелену помешательства с его расползшихся от испуга глаз. Отлегло. Он ощутил, что ему страшно нужен Коцмолухович — вождь и его битва. Умереть бы в такую минуту — даже без кавалерийской музычки. Что делать — такие минуты всегда приходят невовремя. Он очнулся, и именно теперь — до чего же он ее любил! (А она уже немножко меньше — секунду назад он был лучше.) Зип чувствовал: это она вытянула его из волчьей ямы, в которую толкала безжалостная ручища, которая изначально управляла его жизнью, — лапа отца. Но не того, который умер, а вечного — почти Бога-Отца, того, чье незавершенное безумие, безумие сильного человека, развилось теперь в нем, духовно слабом доходяге. В этом была ужасная несправедливость. Но не большее ли безумие — требовать справедливости от существования в целом? А именно этим и занимались величайшие мыслители: упрямо и безрезультатно оправдывали потусторонними законами аморфные кучи нравственных случайностей.

А порой Элиза пламенно вещала:

— ...и там, в бесконечной дали, пересекутся линии продолженных смыслов высших понятий, и мы обретем тождество в абсолютном единстве всего со всем и вне связи всеобщности с самой собой. Подумай, какое счастье — исчезнет разница между реальным и идеальным бытием, между понятием, тем, что его называет, и тем, что оно означает. Бытие в своей реальности ничем не будет отличаться от его единственного, высшего понимания: Всеединство сольется с самим собой — и так далее, и так далее... — Генезипу было немного стыдно за нее, но в конечном счете его, распаленного пламенностью Элизиных слов, охватывало неистовое вожделение. Он чувствовал: единство достижимо и здесь, на земле, — попросту если они падут друг другу в объятия, но сказать об этом еще не смел. [«Двоичное Единство» — ха-ха — при этих словах прыскали диким смехом китайские штабисты, запивая рисовой водкой крысиные хвосты, обжаренные в льняном масле. Смеялся и сам Ванг, главнокомандующий большевизированных монголов всея Азии, единственный человек, беседы с которым слегка побаивался Коцмолухович.]

Лето умирало от боли собственного великолепия. Сапфирный лик ночи подернулся трауром безнадежной, зазвездной пустоты. Мир казался поистине ограниченным, как в концепции Эйнштейна, — одна огромная тюрьма. [Некоторые люди, несмотря на то что физика уже не требовала такого взгляда (был произведен какой-то трюк с этим несчастным бесконечно большим гравитационным потенциалом), до того сжились с идеей «кривого зеркала», что интуитивно даже соглашались на его ограниченность, и это им нравилось. Опасный симптом.] «Там» было глухо — между недостижимой истиной и фактическим бытием растянулся занавес понятий Мурти Бинга. Хотя это была, скорее, драная занавеска дождя, понемногу затягивавшая солнечный горизонт познания, который когда-то сиял радостной надеждой. Слово «познание» давно было выброшено на свалку: властвовал обычный кретинизм и ничем не отличавшаяся от него уверенность, что все должно быть так, как учит Мурти Бинг. И ничего кроме — разве что закорючки Бенца. Шелестели желтые листья, падая с печальных скелетов деревьев на мертвеющую землю, и так же журчали слова усыпляющего учения Мастера, стекая на залитые кровью мозговые извилины бедного адъютант-претендента. Уже начались заключительные занятия — курс высших эддеканских тонкостей: не сегодня-завтра следовало ожидать назначения на должность. Поездка в столицу, новая жизнь... Генезип с трудом думал об этом, проваливаясь все глубже в болезненную, мягкую скуку. Лишь мысль о приближающейся свадьбе гальванизировала его затхлые ганглионы. Но и тут открывалось целое море сложностей. Как совершится жертвоприношение его последней (он был уверен — несмотря на молодые годы) любви? Порой его клещами стискивал дикий страх, от которого кожа на ляжках покрывалась мурашками размером в крокодилью чешую. Как ему насытить страшное, неведомое прежде, вздутое бутоном чудовищного цветка вожделение, которое ветвилось в его теле, как волокнистая опухоль, и пожирало его, похотливо чавкая, парализовав способность ко всякому реальному действию? Он был так же бессилен против Элизы, как против той, и не знал, каким чудом сумеет перебороть этот паралич. И была в этом непостижимая, б е с к р а й н я я тоска. Ха! Но если он даже пересилит это — что дальше? Ведь по сути он знал одну только княгиню и до тошноты боялся половой вражды, тоскливой в своей фальши, — той вражды, которая могла возникнуть при эротизации отношений. А духовная любовь продолжалась, и жизнь без нее он уже не мог себе представить.

Приближался роковой и желанный день: вот-вот — не то завтра, не то послезавтра. Генезип решился на окончательный разговор. От кого еще ему ждать утешения, как не от нее, своей наставницы в сфере тайных наук. Он рвался к ней, тянулся, льнул, умоляя о спасении и не чувствуя, что в ней-то и есть источник его прогрессирующей невменяемости, которую без нее он, быть может, сумел бы преодолеть. Он решился говорить — но лишь бессмысленно шептал, спрятав лицо у нее под мышкой слева и втягивая раздувшимися

ноздрями убийственный, «кровавый и преступный» (не было других слов), легкий запашок неизведанной плоти. «Ах, эта плоть — в ней-то и есть тайна всего, а не в комбинациях понятий, зависших где-то в идеальном бытии, в котором без толку копались все мудрецы мира». Покойник Бергсон обрадовался бы, если б мог «услышать» эту «мысль». Так думают до — а после? Он шептал, а каждое слово, которым она отвечала на этот его быдловый шепоток, было священно, дьявольски занудно и служило бешеным допингом для ненасытимой и бессильной страсти. Эти стандартные, пустейшие слова убийственного учения польских джеванистов были — конечно, в ее устах — словно капли воды, падающие в раскаленный докрасна котел. Стыдно повторять эту галиматью. И все происходило как-то в с у х у ю — другого определения нет: пустыня и горячий самум. Страшно было — что там китайцы! Здесь, на малом отрезке личных трагедий, семафорически наглядно прорисовалась трагедия целых поколений. А имя ей: «неспособность к настоящим большим чувствам». Конечно, где-нибудь какой-нибудь сапожник по-настоящему любил какую-нибудь кухарку — но не это формировало жизнь в целом, по крайней мере в Польше, полной шизоидов, а то и шизофреников на творческих постах. Пикники еще не прорвались к власти — только китайцы обеспечили им возможность развиться в настоящую силу, и потом уже было все хорошо. Зипек решил прервать лекцию любой ценой.

— Слушай, Элиза, — сказал он (совершенно не то, что хотел, как обычно случается с молодыми людьми), — я даже не могу решиться назвать тебя Лизкой — это мука мученическая. Если ты не дашь мне совершить подвиг — что тогда будет?.. — спросил он с беспомощной улыбкой крайнего отчаяния, глядя в просвеченное бледной вечерней зеленью сентябрьское небо. Уже веяло холодом с далеких лугов, на которые отбрасывал изумрудно-голубую тень курган имени одного почти забытого национального героя. Тут земля еще дышала жаром дня. Страшная тоска сдавила обоих. Как же адски они завидовали рою запоздалых (почему? в сентябре?) комаров, вившемуся в танцевальных па на фоне горячего нутра желтеющих «куп» ракиты. Они завидовали всему рою, а не отдельным комарам: диссоциироваться на отдельные сущности — жить во множестве, не быть собой, вот до чего дошло. Долгоиглые сосны тихо шипели под вечерним ветерком. Замкнуть бы вечность в таком мгновение и больше не существовать.

— Я бы собой пожертвовала ради того, чтоб ты мог совершить подвиг. Не нужны мне никакие почести, только бы ты мог стать великим сам для себя — я верю, ты себя не обманешь...

— Нет, нет — так я не хочу, — простонал Генезип.

— Знаю: ты бы хотел под военный оркестрик, со знаменами, и чтоб Коцмолухович (она всегда так говорила — не как все) ударил тебя по спине мечом Болеслава Храброго. — (О, как Генезип ненавидел ее в тот момент и в то же время как любил! О мука!) — Нет, для тебя это не цель, а только путь к величию. Когда ты созреешь, тебе этого не хватит. Войну тебе придется пережить наперекор себе, скрываясь от себя.

— Так ты хочешь, чтоб я стал великим автоматом?! — «возопил» Зипек и предстал пред нею во всей красе, в этом своем диковинном гусарско-адъютантском мундире, раскорячив ноги в облегающих кирпичного цвета портках и ботфортах со шпорами. (Во всем этом было что-то от наполеоновских «guide» [212] ’ов. На декорации квартирмейстер не скупился.) До чего же хорош был этот ее любимый Зипек! Ах, вот бы прямо сейчас, здесь, на этой горячей земле он упал на нее, как ястреб на пташку, а она кошкой взвыла от сладкой боли — недавно она видела такую сценку. И он — этим самым... Оба хотели — и не могли решиться. Почему, почему они не сделали этого вовремя? И снова разговоры: теперь Элиза изводила Генезипа с а м о п о ж е р т в о в а н и е м. В последние дни появился новый призрак — это чертово самопожертвование: индивид добровольно приносит себя в жертву обществу, чтобы тем ярче расцвести в отвлеченных от жизни сферах — но не отдельно, не рядом с массами, а в их смердящем нутре — и только после этого, прорвавшись, наполнить все ароматом своей абстрактной, уже приемлемой, личности (оскотовление психически смердит — этот период неизбежен): внешне они будут мытые, чистые, сытые, жить будут в комфортабельных домах — эти счастливчики, а точнее, эти шестеренки, винтики, гаечки и шайбочки идеальной машины грядущих веков, первый набросок которой уже можно было наблюдать в некоторых государствах. Мороз пробирал до костей от страха перед тем, что должно было произойти.

212

«Путеводитель» (англ.).

[А в кабинете на Свентокшиской площади, во дворце Минвоендел, стоял перед каминчиком генеральный квартирмейстер и слегка покачивался, прогревая геморроиды, которые сегодня ему особенно докучали. На операцию он сейчас решиться не мог, а вчера аккурат напился в компании Перси, и теперь творилось что-то ужасное, даже для него. Он диктовал какой-то с виду второстепенный приказ Олесницкому. В эту минуту вершилась история, и происходило это так: «...и именно потому она вредна. Приказываем не допускать последователей Мурти Бинга в казармы. Солдат должен быть лишь до известной степени автоматизирован при помощи средств, предусмотренных уставом Номер 3. Мы считаем принципы вышеназванного учения безвредными только для более высокого уровня интеллекта, начиная с прапорщиков. В низших слоях препарированное популяризаторами посвящение третьего класса может вызвать лишь непредсказуемые комбинации старых, угасающих верований с материалистическим пониманием истории. Поручаю г-дам офицерам, начиная с капитанов, расхлебать всю эту дьявольскую кашу. (Таков был стиль генерального квартирмейстера даже в официальных приказах.) Зачитать на офицерских собраниях, которые должны быть специально для этого проведены». Ординарец объявил о прибытии Джевани. Откуда он тут взялся именно сейчас? Коцмолухович почувствовал себя так, словно его обсели клещи в цейлонских джунглях. Вошел красивый молодой индиец в смокинге. На голове у него был тюрбан, сколотый сапфиром величиной с голубиное яйцо. Столкнулись две мощных силы: тайный посланец восточной коммуны, чей девиз: сначала все разрушить, а затем создать нового человека и избавить землю от яда белой расы, — и безыдейный, безотчетный раб чудовищной интриги западных коммунистов, но при этом — могучий мятежный вихрь вне четкого направления, один из последних гибнущих индивидов (такой цепляется за что попало безо всякого понимания). Разговор был короткий.

Д ж е в а н и: Ваше Превосходительство, почему вы запрещаете солдатам непревзойденного Передового Бастиона — (эти слова наглый индиец произнес с едва заметной иронией) — участвовать в постижении великой истины, обнимающей не только бесконечность идеального бытия, но и будущее мыслящих существ всего космоса, на всех актуальных и виртуальных планетах?

Коцмолухович молвил в ответ спокойно, почти ласково, но страшна была сладость его речи:

— Откуда, подлый шпион желтой лавины...