Ненасытимость
Шрифт:
Вдруг из-за газетного ларька выскочил замкомандира корпуса, майор Вемборек, и зарычал; но именно в этот момент, прежде чем он издал свой рык (поистине вовремя), Генезип вспомнил, что тот его труп тоже звался именно так, а не иначе. Совпадение озадачило его, и он почувствовал, что безнаказанно из этой авантюры ему не выпутаться, — если его и не разоблачат как убийцу, так или иначе воспоследует потустороннее возмездие: «Ili raniat, ili ubjut», — как говаривал один из агентов царя Кирилла, князь Разбуханский. Как же он мог не увязать две эти вещи: конечно же, дядюшка этого — тот, бывший (давно отлетавший свое) летчик. Тут-то и рявкнул разъяренный майор:
— За мной, дети Великого Коцмолуха! — и с саблей в руке как бешеный ринулся к дому напротив, розовевшему в пасмурном утреннем полумраке. Вся цепь бросилась за ним. Генезип увидел четыре огонька в окнах, кофейню на углу, и снова раздался невыносимый (теперь уже откровенно невыносимый) треск пулемета — с этого мгновения он длился беспрерывно черт знает сколько времени. «И зачем же именно в эту минуту? — ведь через час, через четверть часа я был бы уже способен на все. Да, но, быть может, н е з д е с ь, а в каком-нибудь овраге, где-нибудь на эскарпах (?) форта, у какой-нибудь опоры моста, проклятье, но только не здесь, не на этой заплеванной площади Дземборовского». (Будь он проклят до сотого колена, тот никому неведомый великий человек этого города и окрестных хуторов.) Уже совершенно безотчетная ярость обуяла Генезипа.
У юнкеров было колоссальное преимущество перед свеженабранными рекрутами. Через пару минут бесформенная масса уже катилась по улице, ведущей от площади к загородным пустошам, а за ней гнались опьяненные легким триумфом «дети Коцмолуха», и Зип, прихрамывая важно, бежал последним, но — отважно. За минуту перед тем он видел, как какой-то унтер-офицер размозжил прикладом голову несчастному Вембореку. Среди грохота битвы память его еще хранила мокрый (похожий на тот...) хруст черепа, столь преданного генеральному квартирмейстеру. За одни сутки погибли два Вемборека — почти одинаково, но при столь разных обстоятельствах. Он подумал об этом с каким-то диким удовлетворением, имевшим таинственную связь с сексуальными подпольями тела. Казалось, это чувство затаилось даже где-то глубже — в самой земле, где пуп вселенной. «Метафизический ужас бытия» — Абноль — Лилиана — Перси. Кубарем летевшие скопища оживших монстров, уже не фантазий, включились в зверскую погоню за несчастными пехотинцами. Упоение сознательным скотством и злом — только бы прожить этот день до конца. Лишь теперь, когда все стало на место, Генезип начал беспокоиться о своей судьбе. Наконец-то, наконец окончательно связалось это гнусное утро с тем днем в училище. Жаль только, не было водки и музыки — но и без того все оказалось неожиданно неплохо. В какую-то долю секунды Генезип осознал, что Коцмолухович — «вождь-кумир» — перестал для него существовать.
Так вот какова была эта его работенка вблизи. Никогда уже не вернется тот сверхчеловеческий образ: монумент — машина — удивительное животное — на расколотый временем пьедестальчик. Его обломки остались здесь, на этой проклятой площади. «За спиной» вождя состоялось купленное ценой утраты его обаяния соединение двух несоизмеримых минут. Тот гнусный тип, которого Зип некогда так в себе опасался, был вовсе не так уж дурен: это был находчивый союзник, а вовсе никакой не враг — к тому же он, бестия, был отважен — уж это точно. Ха — гораздо более отважен, чем вчерашний юнкер, — это был настоящий боевой офицер. Он принял командование негодующим телом, он организовал и напряг все его потроха в единой системе сил, он остервенело понуждал теперь весь этот аппарат к погоне за горемычной скотинкой. Ибо приспешники Синдиката были не люди: это было точь-в-точь сбитое с толку злосчастное быдло. И вдруг из какой-то щелочки скорпионом выполз прежний Зип (тот, что спускал с цепи собак) и принялся что-то упрямо нашептывать об «убийстве своих» («своих бьем»?), о любви к ближнему, о «цветочках» и невозвратной весне, об удивительных снах «накануне пробуждения». Но его уже никто не слушал, и так он и замер, растоптанный безликим скотством толпы, всеми этими несущимися сломя голову юнкерами, безвольной частицей которых был и он сам. Между тем кто-то (не Володыевич ли?) кричал по ту сторону громовым голосом — «voix tonnante» — словно тот генерал у Золя.
— Под стены, под стены, обормоты!! — Масса кинувшихся врассыпную пехотинцев рассеялась, а в глубине длинной улицы, терявшейся в бурой утренней мгле, вспыхнули кроваво-красные взрывы, и четыре чудовищных громыхающих звука почти в один и тот же миг покатились к ним с безумной скоростью. А в это время в воздухе словно кто-то рвал громадные куски полотна и огромный, в несколько метров рот выкрикосвистывал имя философа Хьюма: «Хьюм, Хьююю-юм». И снова грохот рвущейся шрапнели, но уже другой — металлический, плоский, короткий — и град пуль (на этот раз настоящих) по стенам и окнам. Сзади уже въезжали на площадь «наши» орудия. Начался поединок легкой артиллерии, а пехотинцы с обеих сторон палили из-под стен, лежа ничком на водостоках и на тротуарах. Теперь это было, пожалуй, что-то вроде сражения. Но ощущение абсурда не проходило, застряв неизвестно где, в каком-то дальнем отсеке духа. На фоне дьявольского гула, грохота, визга, воя, звона и треска раздираемого воздуха были слышны стон и рев. С двух сторон без передышки били две батареи, и так же, без передышки стрелял лежащий Зип, не чувствуя двух шрапнельных пуль в правой икре. День был в разгаре — все вокруг болело от чудовищной в своей наготе обыденности. Еще три «наши» орудийных залпа — и там тишина. А потом громыхание пушек по мостовой — «неприятельская» артиллерия отходила в боковые улицы. Именно тогда — казалось, прямо над головой, почти одновременно со вздохом облегчения: «Все в порядке», — разорвался с невыносимым трескогрохотом летевший из далекого предместья тяжелый шрапнельный снаряд, выплюнув все свое содержимое куда-то в задние шеренги «подтягивавшегося на карачках» резерва. Горячий газ свинцовой тяжестью обрушился на голову. Генезип почувствовал боль в ноге и странное оцепенение во всем теле, только голова была легкая, будто пустая. В пустоте вдруг зачирикало беспокойство — словно глупая, никчемная, но любимая пташка. Только теперь стало ясно, какой тяжести и напряжения стоило юнкеру вернуться к обычной реальности. Но кто это измерит и кто наградит за это? Никто — еще ему же и «за какой-нибудь пустяк в морду плюнут». Тревога росла. Все-таки что-то произошло, и притом что-то довольно скверное. Он хотел встать, но правая нога, казалось, ему не принадлежала, к тому же она стала до невозможности огромной, как бы придя в соответствие с осознанными наконец масштабами: 1) грохота, 2) участвующих в столкновении сил и 3) исторического момента как такового. Только когда в него попала пуля, он понял, что как-никак происходит нечто важное не только для его маленькой
Он снова повалился в водосток (сточник?) с блаженным ощущением того, что сделал свое дело, совершил наконец какой-то положительный поступок. Вся его прежняя жизнь была оправданна, преступления смазаны, точнее, замазаны. Но отныне каждая минута потребует оправдания. Тот, кто однажды вступил на этот путь, вынужден: либо — а) совершенствоваться, либо — б) весьма интенсивно опускаться на дно, либо — в) сойти с ума, чтоб выравнять разность потенциалов между мечтой и действительностью. Смерть неизвестного бородача улетучилась из сознания Зипа, перестав быть «делом его рук» — раз и навсегда. Просто она была чем-то слишком малым и незаметным на фоне новых переживаний. Если бы убийство совершил прежний Зипуля, оно было бы чем-то ужасным, но взятое непосредственно как действие этого другого оно стало чем-то вроде убийства таракана. «Ах, таблетки, таблетки — подходит их время». — «Только б не окочуриться от этих ран, и начнется жизнь великолепная, единственная в своем роде — не какая-нибудь там иная, а именно эта, в каждой частице которой явлена ему бесконечность мира, неподвластная злу ограниченности». Наркотики иногда дают это.
Ощущение собственного «я» постепенно исчезало. Уже посветлевшее, серо-желтоватое, угрюмо-обыденное городское небо заколыхалось широким движением и стало т а к и м б е с к о н е ч н о д а л е к и м, каким бывает звездный небосвод, и то лишь иногда, в минуты исключительного астрономического вдохновения. Перевернутые дома на миг показались ему зевом огромной пещеры, опрокинутой в бездонную охристо-млечную пустоту, плывущую поверх разнообразия земных «интересностей» во всей своей метафизической монотонности и скуке. Он лежал над вечной бездной бесконечности, приклеенный к асфальту каким-то едва удерживавшим его клейстером. Тротуар был поло-потолком этого нависшего над самым небытием грота. Мягкие черные хлопья тихо-зловеще-спокойно закружились среди ослепительных кругов — могло бы быть и нечто большее в этой последней минуте. Все затянула серая тошнота и какая-то совершенно неопределенная невыносимая мука — все прежние боли бесследно канули в нее. Казалось, она до краев заполнила собой весь мир, а не только его тело, и вытеснила все прежнее блаженство куда-то к холодным, темным границам души. Вынести это было невозможно. Сознание угасло на последнем этаже познания, там, где вот-вот все должно было стать раз и навсегда таким же ясным, безусловным и понятным, как эта «недоболь» (malaise), рассеянная в далеких уголках всебытия. «Что, если это смерть — но мне ведь попали всего лишь в эту проклятую ногу», — последняя мысль отпечаталась неизвестными, но, несмотря на это, почти неразличимыми знаками в безымянной абсолютной пустоте, в глубинах которой, удушливых как серный дым, для личности уже не было места. Проколотая шпилькой последней вспышки: «Вдруг это все в последний раз...» — пустота лопнула, и Генезип, погрузившись в безмерную (метафизически-психофизическую) скуку, временно перестал существовать (сам для себя, к а к т а к о в о й).
Последнее превращение
Он очнулся в белой палате училищного госпиталя: лежал и в то же время с непостижимой быстротой летел вниз — оба эти противоположных состояния скоро перешли в реальную и неудержимую тошноту. Он накренился набок. Кто-то поддержал его голову. Еще до того, как его вырвало, он увидел Элизу — ту, с первого раута у княгини. Именно она поддерживала то огромное больное нечто, что он когда-то называл своей головой. Элиза была одета как сестра милосердия — громадный крест кровоточил на ее альбатросьей груди и животе. Вдруг страшный стыд подавил в нем всякую дурноту. Но руки ее нагнули голову Зипа к ведру, и он сделал свое дело — багровый, потный, готовый лопнуть от немыслимого унижения. Тут-то его и настигла судьба (ноги он не чувствовал — огромная, как печь, она не принадлежала ему и болела так, словно это у кого-то где-то болело и кто-то другой ему когда-то где-то об этом рассказывал, но при этом болела — ужасно, ужасно...), настигла, чтоб гнусно скомпрометировать перед единственно возможной для него любовью, перед этой третьей из женщин, о которой он совершенно забыл, — перед той, кто, единственная среди всех, могла стать его женой. Он немедленно и бесповоротно решил, что женится на ней, хотя знал, что после такой встречи: он, небритый, багровый, блюющий и потный, она, ангельски прекрасная и одухотворенная, пребывающая на недосягаемых высотах совершенства, — это исключено навеки. Однако уже в ту минуту, когда его рвало, он выложил ей, как предсвадебный подарок и свою отвратительную несчастную любовь, и детское отчаянное преступленьице — подарил ей все это потенциально, потому что говорить пока еще не мог. Все делал, разумеется, тип со дна, но об этом ни Генезип, ни кто-либо другой не имел понятия. Пускай же в последний раз будет помянуто безымянное имя того, кто с тех пор стал единственным обитателем этого молодого бычка, уже слегка застывшего в ступоре.
Он снова упал на подушки, перенесенный от парящего где-то в бесконечности ведра этими единственными, добрыми руками, и чувствовал только, что невыносимо кружится голова. «Ах, если бы тела не было вовсе, если бы души могли раствориться друг в друге, не сцепляясь этими распроклятыми грязными потрохами», — подумал Зип. Вот и пришла настоящая любовь, притом в столь неподходящую минуту. Все было просто и абсолютно невыразимо, а те, кто любит говорить и писать об этом, ясно доказывают только то, что ничего более интересного сказать не могут, а лишь попусту болтают и несут вздор, нагромождая и комбинируя немощные слова, хотя все, что можно сказать на эту тему, давно уже сказано. Так утверждал Стурфан Абноль. (Он тоже участвовал в боях этой ночи как санитар беспартийного госпиталя, организованного сторонниками Джевани во всех крупных городах. Откуда этот чернявый демон знал, что все случится именно сегодня, и как успел развернуть свой госпиталь, навсегда осталось тайной.)
Только теперь он д е й с т в и т е л ь н о почувствовал боль в икре и голени и действительно вспомнил сражение. До сих пор это были еще не его переживания. А все же он вел себя неплохо: дрался и не сбежал, и хоть было немного страшно, сумел этот страх перебороть — он мог быть офицером. Это его утешило и укрепило настолько, что он смог пробормотать:
— Уйдите, барышня. Благодарю вас. Я не хочу, чтоб вы за мной ухаживали. Почему так тошнит? Пусть ко мне пришлют какую-нибудь даму постарше. Я отвратителен, но я буду другим. — Ее рука, невинная и целомудренно-чистая (так не похожая на те руки, даже на руки «той»), коснулась его липкого, потного лба, потом небритых щек («щетина» была еле видна).