Ненависть и ничего, кроме любви
Шрифт:
Я изо всех сил стараюсь идти ровно и не обращать внимания на трясущиеся колени, которые в любой момент могут дрогнуть от того волнения, что бушует во мне. Еще и кожа горит в том месте, где он меня лапнул — как будто кочергой метку поставили, ей Богу. Я чувствую его взгляд, слышу смешки и перешептывания однокурсников, борюсь с сильным головокружением, но иду, старательно показывая свою «уверенность».
— Возьмите, — преподаватель протягивает мне методичку, — занимайтесь по моей, у нас ведь все на счет, печатать для Вас уже не будут, — в его голосе сквозит явная печаль по этому
— Спасибо, — тяну руку и с ужасом понимаю, что она трясется, как осиновый лист. Забираю методичку и быстро прижимаю ее к себе, чтобы никто не заметил дрожи.
— Присаживайтесь и начнем!
Вернувшись к своему ряду, я вижу, что Мартынов сдвинулся на мое место ближе к Ире, а бедная девочка сидит натянутая, как струна, с безумным румянцем на щеках. Она сильно волновалась, и мне показалось, что даже ее рыжие волосы приобрели более багровый оттенок. Я попытаюсь ей помочь, но сначала нужно решить свою проблему.
— Позволишь? — обращаюсь я к Радецкому, — или мне повторить?
Он не отвечает, только одаривает тяжелым хмурым взглядом и, о чудо, встает со своего места, чтобы пропустить.
— Прости, это мое место, — говорю уже блондину.
— Тут не подписано, — бросает он мне.
Мне-то не принципиально с каким из двоих придурков рядом сидеть — и так состояние на грани обморочного, а вот Ира смотрит на меня через его плечо, как утопающий на спасательный круг. Ну что я могу? Подраться мне с ним что ли? Преподаватель снова заинтересовался нами, и пока он ничего не сказал, я вынуждена принять это маленькое поражение и сесть. Рядом садится Радецкий, а мне вдруг становится тяжело дышать. Как вообще мы будем сидеть полтора часа? А бедная Ира?
Егор клонится к ней и что-то говорит, Ира слушает, а ее пальцы при этом начинают сжиматься в кулачки. Она качает головой, Егор говорит что-то еще, в его руках оказывается Иркина тетрадь, и он зачем-то трясет ею перед ее лицом.
— Значит, работаешь на публику, — я едва не подпрыгиваю от непривычно томного голоса Марка.
Я упустила момент, когда он наклонился ко мне, а теперь его губы почти касаются моего уха. По телу моментально проходит ледяная волна, но я не даю страху поглотить мой разум, выдыхаю, поворачиваюсь к обнаглевшему одногруппнику и произношу почти в самые губы:
— Ты решил меня таким образом осадить? Ну и как? Приятно было?
— От чего? От твоих лап на мне? — он отстранился, презрительно фыркнув.
— Ну не только мои лапы оказались не в том месте, — намекаю я.
— Ворона, ты не настолько красивая, чтобы мне хамить.
— Вообще, то, что ты сказал — примитивно и глупо, но в твоем случае сойдет за оригинальную мысль.
— Ты хочешь войны со мной, Воронова?
— Боже упаси, — усмехаюсь (хорошо бы не криво), — с дураками не воюют.
— Имей в виду, ты пожалеешь.
— Даже не представляю на что у тебя может хватить фантазии, да мне и не интересно.
Радецкий ничего мне не ответил, только усмехнулся — гаденько так, что я сама не сдержала примитивную гримасу. Мы больше не разговаривали. До конца пары он вел себя предельно тихо, даже отсел на самый край лавочки, чем только порадовал меня.
А вот Ире явно
— Эй, ты чего? — мягко зову ее.
— Ой, Вера, — тяжело выдыхает она, — я, наверное, попала.
Ира медленно поворачивается, и я замечаю тонкие дорожки слез на ее щеках.
— Ну что случилось?
— Мартынов сказал, что тетрадь не вернет, если я с ним не встречусь.
— Встречусь в смысле…
— В коромысле! — закричала Ирка, хлобыстнув сумкой об пол.
— Да сдалась тебе эта тетрадь? Второй день учимся. Купим новую, лекции перепишешь и все.
Я искренне не понимала сути проблемы, а тем более из-за чего Ира так переживает и почему вообще берет в голову такие абсурдные предложения.
— Вер, там не лекции. Это моя тетрадь… Ну, личная, понимаешь? — говорит и смотрит так преданно, как побитый щенок.
— Дневник что ли? — догадываюсь я, — а зачем ты ее на лекции-то достала?
— Да я тетрадь забыла лекционную, а у меня она сама знаешь, одна на все предметы, ну и решила в этой написать. Ну кто же знал-то, Вер?
— Ну и чего говорил тебе этот белобрысый хорек?
— Сказал, что если не приду, то он ее отксерит и раздаст всем почитать. Что он меня на весь универ ославит с этой тетрадью.
Ирка всхлипнула жалобно, и по ее лицу снова заструились слезы.
— Ну не плачь, мы что-нибудь придумаем, — я приобняла ее, чтобы подбодрить, но эффект получился обратным — Ира затряслась и заревела еще сильнее.
— Что тут придумаешь? — завыла она, прикладываясь к моему плечу.
— Ну это же абсурд! Его предложение вообще аморально. Можно к куратору сходить, можно к декану. Ну не всемогущий же он — найдется на него управа.
— Ага, найдется… — от Ириных слез мой шерстяной кардиган начал пропитываться влагой и на плече уже образовалось мокрое пятно, — пока они порешают, он уже на весь вуз растрясет мой дневник. А я его с пятнадцати лет… Там такое… Ой мамочки… — завывает Ирка, беря все более высокие ноты.
— Ну все, прекращай. Ну хочешь я с ним поговорю? Хочешь, Ир?
— Не знаю. Как бы хуже не было.
— Ну все, не плачь, а то сейчас пара начнется, этот идиот увидит, что ты ревела, обрадуется. Наоборот надо показать, что тебе все равно.
Порывшись в сумке, нахожу там старую упаковку салфеток, и протягиваю их подруге. Ира стирает слезы, но следы минувшей истерики ей стереть не удается. Но делать-то нечего, приходится идти на семинар в таком виде.
Двое из ларца и их дружок уже в кабинете. Я специально тащу Иру к крайнему ряду и даю ей сесть к окну, чтобы максимально загородить от любопытных глаз. А в нашу сторону действительно смотрит и Радецкий, и дружок его белобрысый, да еще и ржут о чем-то. Ну как можно быть такими идиотами?