Ненависть

Шухов Иван

они теперь готовы будут бежать от Романа к Иннокентию.

Капитон Норкин целый вечер гонял по хутору на своем коньке и, размахивая пустым шкаликом, кричал: - Я себя в обиду никому не дам. Я теперь равноправный член в настоящем колхозе.

Ночь.

В доме Силантия Пикулина неуютно, непривычно голо. Обнаженные, без скатертей, столы. В одном из простенков висит в грузной позолоченной раме из-под иконы портрет Карла Маркса.

Тишина.

Наглухо захлопнуты ставни. Жарко пылает под потолком висячая лампа-молния. Пахнет луком, клопами и новой кожей.

Трахомоглазый Анисим жмется к печке. Взгляд у него вороватый,

вид пришибленный. Похоже, что застали его за каким-то непристойным, потайным делом, и вот

он, пристыженный, застигнутый врасплох, не знает, куда деть длинные руки: то он прячет их за спину, то зябко потирает ладони, то нервозно почесывает всей пятерней жиденькую бороду.

Иннокентий Окатов сидит на обитом медными обручами сундуке. Он молча и жадно докуривает замусоленный окурок.

В переднем углу, рядом с потемневшим, суровым, как облик благочестивого монаха с лубочных монастырских картинок, Епифаном Окатовым сидит плечом к плечу Силантий Пикулин. Он барабанит тупыми пальцами по подоконнику и, потупясь, пристально смотрит на покрытые пылью стоптанные сапоги.

— Я вас всех умней. Поняли? — говорит жестко и зло Иннокентий Окатов.— Вот именно. Всех вас умней. И вы ни бельмеса не смыслите в данном вопросе. Да какой же дурак сейчас на рожон прет? Нет, кануло в вечность то время, чтобы обрезами орудовать. Точка. Эта пора прошла. Настало время выискивать хода мудрые, потайные. Работа секретная.

Присутствующие молчат, поникнув в глубоком раздумье. Помедлив, Иннокентий повторяет как бы про себя:

— Да какой же дурак на рожон прет в такое время?! Это только Лука Бобров совсем с ума спятил — ни черта, ни бога не признает. Но и он — погоди — дорискует, допляшется. Покажется и ему небо с овчинку! Ну хорошо, одного, допустим, втихую из обреза убрали. А их — сотни, их — тыщи против нас подымутся. Вот какое на сегодняшний день у меня понятие…

— Эх, сынок, сынок! — скорбно вздыхая, говорит Епифан Окатов.— Твое-то понятие скоро год у меня сидит вот здесь — ярмо ярмом! — хлопает себя по затылку Епифан Окатов.— И я прямо, не таясь, здесь скажу: надоело мне дурака корчить. Я жить хочу!

Иннокентий срывается с места и начинает метаться по горнице, крепко стиснув громадные, увесистые кулаки. А затем, остановившись как вкопанный посреди комнаты, начинает истерически кричать:

— Дурака, говорите, корчить… А на кой вы мне черт сдались? Я плюну на все это и уйду к чертовой матери. Мне дорога кругом открыта, и все семафоры передо мной подняты, только пары развивай! Это вы в западне. Это вас раздавят они, придет время, вашими же машинами! Чуете вы это или тупо? Слушаете вы меня или нет?

— Иннокентий Епифанович! Милый,— бормочет, подобострастно улыбаясь, трахомоглазый Анисим. Он тянет его за локти к себе и, с умоляющей робостью заглядывая в его холодные от бешенства глаза, упрашивает: — Ну, погоди, погоди. Не обижайся на нас. Помолчи ради бога. Слухаем мы тебя, милый. Слухаем и ни шагу без твоего приказа не ступим.

Иннокентий вновь садится на сундук, жадно курит короткими злыми затяжками. Наконец, после длительной паузы, приказывает подать ему выпить. Тогда Силантий Пикулин с поспешной угодливостью подносит молодому Окатову граненый стакан водки. Иннокентий пьет ее сначала мелкими, неторопливыми глотками, но затем, словно отчаявшись, опрокидывает все сразу и, не хмелея, говорит с холодной рассудительностью:

—

Нет, никто не знает, как мне здесь горько. Я пришел на пустырь. Я одинок, как телеграфный столб в пустынных пространствах данной местности. А вы, папаша, в самом деле чудак. Вы ходите и скрипите: «Сынок, ты обездолил меня, ты надел на меня суму, ты дал в мои руки посох». Вот погодите, придут они и выставят вас как совершенно чуждый элемент. Вас выгонят. Вас раздавят. Вас пошлют разводить кроликов на остров

Мадагаскар. Ох и липовые же вы контрреволюционеры!..

Уронив взлохмаченную голову, Иннокентий долго раскачивается из стороны в сторону, точно после оглушительного удара, затем, очнувшись, подходит к Ани-симу и строго спрашивает его:

Сколько у тебя пудов хлеба в ямах осталось?

В ямах? — как бы не понимая, переспрашивает Анисим.

— Ну да, в ямах.

— Пудов пятьсот наскребу.

— Врешь!

Ну, может быть — пятьсот пятьдесят…

— И опять не верю.

Ну, шестьсот. Это уже край. Клянусь богом, крестом, божьей матерью, Иннокентий Епифанович.

Ты вот что, Анисим,— говорит Иннокентий, грубо ударяя его по плечу могучей ладонью.— Ты вот что, друг, не виляй передо мной. Я ведь тебе не районный хлебозаготовитель!

– Вникаю, вникаю, Иннокентий Епифанович,— испуганно бормочет, вбирая голову в плечи, Анисим.

— А вникаешь — говори внятно: сколько хлеба при-” прятал? — наседает на него Иннокентий.

— Каюсь, каюсь,— признается наконец Анисим.— Под печью еще пудов полтораста с третьего года замурованы. Придется печь перекладывать.

— Придется, придется, друг, перекладывать,— говорит Иннокентий и переводит свой взгляд на Силантия.

И Силантий Пикулин, встретившись с этим взглядом, поспешно вскочив на ноги, еще поспешнее объясняет:

— Я ничего не таю. Ничего не скрываю. Мой хлеб в прошлом году на гумне Капитона Норкина был зарыт. Зерно к зерну.

— Говори кратко — сколько? — перебивает его Иннокентий.

— Не могу знать. Не мерил.

— Приблизительно? — не унимается Иннокентий.

— Ну как вам сказать,— жмется Силантий Пикулин.— Ну, может быть, пудов триста будет.

В ту же ночь, по приказу Иннокентия, в горнице Ани-сима была разломана печь, из-под которой бабы выгребали сухое, звонкое, золотовесное зерно отменной пшеницы. Силантий Пикулин выгружал свой потайник на гумне Капитона Норкина. На рассвете весь хлеб был сгружен в просторном окатовском амбаре. Однако Силантий Пикулин не удержался и по сговору с Капитоном Норкиным отгрузил пудов пятьдесят пшеницы в норкин-ский амбар.

А на другой день тронулся с хуторской площади обоз в шесть бричек. На бричках лежали туго набитые зерном мешки. На передней бричке было водружено огромное малиновое знамя, спешно сшитое по приказу Иннокентия. Рядом со знаменем багровел, колыхаясь на ветру, алый плакат, на котором красовались разрисованные рукой Иннокентия буквы:

ВСЕ ИЗЛИШКИ — ГОСУДАРСТВУ!!!

ПЕРВЫЙ ШАГ — ПОДАРОК СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ

ОТ КОЛЛЕКТИВА «СОТРУДНИК РЕВОЛЮЦИИ»

Силантий держал в руках плакат, натянутый на два древка. Лицо его было торжественным и смиренным. Он то и дело высовывал из-под плаката клинообразную голову, поглядывая на хуторской народ. А ребятишки, сбежавшиеся к обозу из школы, громко читали вслух стишок, написанный рукой Иннокентия масляной краской