Ненависть

Краснов Петр Николаевич

Такъ было…

Теперь доска была давно снята, клеенка потрескалась и кое гдѣ, облупилась, обнажила темно-сѣрый грубый холстъ, а на томъ мѣстѣ, гдѣ была доска и ниже ея, былъ грязно наклеенъ грубымъ костянымъ столярнымъ клеемъ, оставившимъ потеки, листъ сѣроватой бумаги, исписанной чернилами. Наверху большими кучерявыми буквами, какъ пишутъ на афишахъ и плакатахъ было изображено: -

— Граждане!., и стоялъ огромный восклицательный знакъ.

Пониже и болѣе мелко слѣдовало: -

— Кому къ кому, — и стояло черное тире и дальше опять большими буквами: -

— Звоньте!..

Всякiй

разъ, какъ Антонскiй останавливался у дверей въ ожиданiи, когда ему откроютъ и читалъ это «звоньте», точно какой-то холодный токъ пробѣгалъ по его спинѣ и всего его охватывало отвращенiе. Въ этомъ: — «звоньте», точно въ зеркалѣ отражалась вся совѣтская жизнь, вся ея сущность, все ея «догнать и перегнать», «пятилѣтка въ четыре года», все ея безудержное хвастовство и саморекламированiе. Это «звоньте» и была совѣтская наука, смѣнившая «омертвѣвшую касту такъ называемыхъ ученыхъ», это было яркое отраженiе принциповъ Марксизма и великолѣпное «наплевательство» на Русскiй языкъ и на гражданъ совѣтскаго союза. Пустое слово, маленькая ошибка, совсѣмъ ничтожная — а какъ оскорбляло это всякiй разъ Бориса Николаевича!
–

«Звоньте!..»

Далѣе слѣдовали номера комнатъ и кому, какъ и сколь ко разъ надо было звонить.

— «№ 1 — гр» — что обозначало — гражданину — «Мурашкину — одинъ разъ коротко» и стояла жирная точка. «№ 2 — гр. Лефлеру — два раза коротко», и стояло двѣ точки. «№ 3 — гр. Крутыхъ — три раза» — три точки. «№ 4 гр, Пергаменту — четыре раза», «№ 5 гр. Омзину» — пять точекъ. «№ 6 гр. Жильцову гр. Антонскому — одинъ разъ, длинно» — и стояло тире. № 7 гр. Летюхиной — два раза, длинно и стояло два тире. № 8 гр. Персикову — три раза, длинно, «9 гр. Ейхману — четыре раза, длинно».

Противъ гр. Крутыхъ кто-то карандашомъ написалъ: — «всегда ночуютъ дѣвочки». Надпись была стерта и размазана, но прочесть ее было можно. Внизу порядка звонковъ стояла подпись съ росчеркомъ: — «зав-квартирой гр. Мурашкинъ.»

Этому Мурашкину было всего восемнадцать лѣтъ. Это былъ вихрастый юноша съ узкимъ плоскимъ лицомъ, недавно окончившiй школу второй ступени, не осилившiй ВУЗ-а. Комсомолецъ съ десяти лѣтъ, надерганный на собранiяхъ, умѣлый организаторъ, онъ, — самый молодой изъ всѣхъ жильцовъ, — совершенно неожиданно и, помнится Борису Николаевичу, единогласно, при пяти воздержавшихся — (это и были Жильцовы и Антонскiе, «недорѣзанные буржуи») — былъ избранъ завѣдующимъ квартирой и установилъ въ ней порядокъ, требуемый общежитiемъ.

Онъ распредѣлилъ комнаты. Въ бывшемъ кабинетѣ Матвѣя Трофимовича поселился онъ самъ. Въ залѣ, раздѣленной жидкой перегородкой, не доходившей до потолка, на двѣ неравныя части, въ большей ея части съ двумя окнами жили трое Жильцовыхъ и двое Антонскихъ. Сюда была снесена мебель со всей квартиры, все то, что не удалось продать. При помощи шкаповъ, буфета и стараго ковра эта часть залы была разбита на три комнаты. Въ одной, узкой, у окна стояла постель Матвѣя Трофимовича и диванъ, на которомъ спалъ Антонскiй. Далѣе былъ у окна письменный столъ, въ углу умывальникъ и въ эту же часть залы лицевою стороною стоялъ буфетъ. Посерединѣ комнаты былъ обѣденный столъ и пять стульевъ. Комната была настолько загромождена мебелью, что въ ней трудно было двигаться. Въ другой части залы, тоже съ окномъ, стояли спинками къ стѣнѣ, съ узкими проходами между,

какъ ставятъ въ пансiонахъ, или въ больницахъ, три постели: — большая Ольги Петровны и двѣ низкихъ и узкихъ дѣвичьихъ постели — Шуры и Жени. Остальная часть этого отдѣленiя была занята тремя шкафами, столомъ и ночными столиками. Въ ней же, въ углу, занавѣшенныя простынями отъ нескромныхъ взоровъ, висѣли иконы. Третья часть помѣщенiя Жильцовыхъ примыкала къ двери, ведущей въ корридоръ и изображала какъ-бы прихожую и складъ вещей.

Это, конечно, было несправедливо и издѣвательски жестоко — въ одной комнатѣ поселить пять взрослыхъ человѣкъ, но, когда Матвѣй Трофимовичъ попробовалъ возразить — его грубо и на «ты», что ему показалось особенно оскорбительнымъ, оборвалъ Мурашкинъ, — Не бузи!..

— Позвольте, гражданинъ… Но мы не лишенцы… Мы полноправные граждане.

— Без-партiй-ные, — протянулъ, водя пальцемъ передъ своимъ носомъ, Мурашкинъ. — Поняли это, гражданинъ? И нечего тутъ проводить мелкособственническiя теорiи… Вы служите?.. Можетъ быть, но гражданинъ Антонскiй — иждивенецъ, ваша супруга — иждивенка… Ну, значитъ и того — не бузи.

Борисъ Николаевичъ хотѣлъ сказать свое слово и поднялъ палецъ, но кругомъ закричали новые жильцы: -

— Вещей!.. Вещей-то!.. Цѣльный городъ омеблировать можно, — вопила поселенная въ остальной части залы гражданка Летюхина, женщина лѣтъ пятидесяти, уборщица общественной столовой. — Настоящiе буржуи!.. Вамъ, граждане, потѣсниться теперь самое слѣдуетъ. Ишь сколько годовъ въ какихъ хоромахъ проживали…

Старая жидовка Пергаментъ, воспитательница дѣт-дома, взъѣлась, какъ бѣшеная.

— И что вы думаете, граждане, имъ два окна дали, имъ и все мало. А вонъ гражданинъ Ейхманъ съ женою и двумя дѣтьми въ одной комнатушкѣ жить должны и не жалятся.

Пришлось замолчать. Совѣтская власть точно нарочно, чтобы усугубить тяжесть совмѣстнаго сожительства селила вмѣстѣ людей самыхъ различныхъ понятiй, воспитанiя и мiровоззрѣнiй.

Кто были эти — Персиковъ, занявшiй одинъ всю столовую, студентъ ВУЗ-а, по утрамъ перехватывающiй дѣвочекъ, ночевавшихъ у Крутыхъ и затаскивавшiй ихъ къ себѣ? Кто былъ и этотъ самый Крутыхъ, занявшiй бывшую комнату Гурочки и Вани, называвшiй себя инженеромъ и служившiй въ Аллюминiевомъ комбинатѣ?.. Что ихъ всѣхъ тутъ соединяло?..

Всѣхъ этихъ людей соединяла лютая ненависть другь къ другу, неистовая злоба и… зависть… Зависть больше всего… Завидовали всему. Когда-то до революцiи всѣ они имѣли какую-то собственность. У каждаго, самаго бѣднаго, — какою была вдова Летюхина все таки былъ какой-то «свой уголъ», гдѣ можно было громко говорить и гдѣ никто никакихъ правилъ не предписывалъ. Летюхина какъ-то проговорилась о прошломъ: — «жили, какъ люди»… И это было совершенно правильно, ибо теперешнюю ихъ жизнь людскою нельзя было назвать.

Особенно круто, сильно и злобно завидовали Жильцовымъ. Какъ-же!.. Своя была квартира… Цѣлая квартира!.. Семь комнатъ!.. Самъ-то статскимъ совѣтникомъ считался… Генералъ!.. А мебели-то!.. Цѣльный магазинъ… Рояль имѣли… Женя-то ихъ пѣла…

Персиковъ, съ круглыми кошачьими желтыми глазами, остановилъ, какъ то, въ прихожей Шуру и, играя глазами и дрыгая ногой, распрашивалъ ее:

— Говорятъ Евгенiя Матвѣевна пѣла-съ..

— Да. Моя двоюродная сестра пѣла. Имѣла хорошiй голосъ и пѣла.