Ненависть
Шрифт:
Въ бѣломъ сумракѣ свѣтлой Петербургской весенней ночи на старомъ диванѣ, постланномъ грязнымъ давно не стираннымъ бѣльемъ, поднимается фигура въ бѣломъ. Борисъ Николаевичъ садится на диванѣ и скребетъ ногтями по груди и поясницѣ. Головой къ его изголовью стоитъ желѣзная кровать, и на ней, завернувшись въ ветхое одѣяло лежитъ Матвѣй Трофимовичъ. Онъ откликается и отвѣчаетъ чуть слышнымъ шопотомъ.
— Что себя мучишь?.. Легче отъ этого не станетъ… Всѣми оставлены и самимъ Господомъ Богомъ позабыты… А когда-то!.. Въ Европу лѣзли, Европу усмиряли… Царей спасали!.. Своего спасти не смогли!..
— Надежда Петровна писала… Пахать крестьяне и казаки не хотятъ въ кол-хозахъ…
— Что они могутъ… Крестьяне… Голодные… Безоружные… Разрозненные, безъ вождей, безъ руководителей… Придутъ красноармейцы… Артиллерiя… Вонъ на Кавказѣ возстали, такъ, слыхалъ я, аэропланы бомбы бросали по безоружнымъ ауламъ… Ихъ такъ легко усмиряютъ красноармейцы.
— Свои-же крестьяне.
— И песъ волка рветъ, а одной породы. Прикормлен человѣкомъ.
— Не такъ уже и они-то прикормлены. Паекъ, слыхал я, опять уменьшили. Чтобы кончилось это все — надо… Надо бунтъ… Бунтъ въ городахъ, столицахъ…
— Бунтъ, въ городахъ?.. Да развѣ это возможно?..
— Странные мы люди, человѣки, Матвѣй Трофимовичъ… Ей Богу странные! На горло намъ наступили. Дышать нечѣмъ, послѣднiй часъ приходитъ, а мы съ шуточками… Сегодня въ Эрмитажѣ профессоръ Тинце подходитъ ко мнѣ и говоритъ: — «слыхали: нѣмецкiй пароходъ «Роlоniа» пришелъ въ Ленинградъ съ интуристами. Завтра Эрмитажъ имъ будутъ показывать, лекцiю о совѣтскихъ достиженiяхъ имъ читать, такъ я придумалъ сказать имъ о нашихъ достиженiяхъ въ каучуковой промышленности. Такую, молъ, резину въ Махинджаури разводимъ, что куда выше вашей, заграничной. Въ Америкѣ хороша, словъ нѣтъ, резина, сдѣлали изъ нея, подтяжки, да такой растяжимости, что нѣкто, уѣзжая изъ Америки, зацѣпился подтяжками тѣми за статую свободы и какъ дошелъ пароходъ до Бреста, такъ тѣ подтяжки все тянулись, въ ниточку, въ паутину вытянулись, а не лопнули. Во Францiи рѣшили еще того лучше сдѣлать и на фабрикѣ Мишленъ сдѣлали резиновыя подошвы, да такой упругости, что нѣкто, рѣшившись покончить жизнь самоубiйствомъ, бросился внизъ съ Эйфелевой башни, да упавъ на подошвы, такъ оттолкнулся, что полетѣлъ опять до самой вершины башни и опять внизъ, такъ, молъ, и по сейчасъ прыгаетъ, его даже показываютъ теперь, какъ новую достопримѣчательность Парижа… Ну, а у насъ будто Сталинъ смастерилъ изъ нашей резины такую калошу, что усадилъ въ нее весь сто-шестидесяти миллiонный русскiй народъ… И ничего — сидитъ. Покряхтываетъ, томится, а сидитъ… Хи-хи-хи…
— Все шуточки… Вотъ, если-бы да интервенцiя…
— Ахъ-да!.. Дожить-бы!.. Нѣмцы… Французы… Японцы… Хоть самъ чортъ. Все равно… Только бы накормили… И знаешь, чтобы опять этакая мелочная что-ли лавочка на углу и по утрамъ такъ славно изъ нея хлѣбомъ пахнетъ… Двѣ копѣйки фунтъ… Помнишь?.. И сколъко угодно… Запасы всегда есть. Вотъ посмотрѣлъ-бы я, какъ все это Сталинское царство-государство вверхъ тормашками полетитъ… Какъ ихъ вѣшать-то будутъ!.. Ай-я-яй. Тѣ-же самые чекисты, что теперь насъ разстрѣливаютъ, за нихъ примутся.
— Гдѣ-ужъ, Борисъ Николаевичъ… Какая тамъ интервенцiя!.. Читалъ въ «Ленинградской Правдѣ«- въ Германiи революцiя въ полномъ разгарѣ. Идетъ героическая борьба германскаго пролетарiата съ Хитлеромъ. Кровавый терроръ Хитлеровскаго правительства и штурмовиковъ встрѣчаетъ энергичный отпоръ со стороны рабочихъ, Повсюду забастовки. Жгутъ фашистскiя знамена. Въ Кобленцѣ кровавая борьба между рабочими и штурмовиками. Читалъ сегодня: — «звѣрскiя пытки не могутъ сломить коммунистовъ. На пыткахъ, въ фашистскихъ застѣнкахъ, коммунисты заявили палачамъ: — «убейте насъ, но мы останемся коммунистами»… Нѣтъ, Борисъ Николаевичъ, нѣмцамъ не до насъ… Англичане и французы только что подписали съ совѣтами пактъ о дружбѣ. Вездѣ одно и тоже. Весь мiръ съ ума сошелъ.
— Ну,
— Норовитъ все забрать безкровно. Большевики нагнали на Дальнiй Востокъ войскъ уйму, а воевать ни за что не будутъ. Все и такъ отдадутъ… И Владивостокъ и Камчатку. Имъ что — не они все это создавали. Интернацiоналу не это нужно, а мiровая революцiя. Къ этому и идутъ.
Въ тонкую деревянную перегородку, раздѣлявшую на двѣ неравныя части тотъ самый залъ квартиры Жильцовыхъ, гдѣ нѣкогда такiя веселыя, радостныя и нарядныя горѣли елки на Рождествѣ, кто-то сталъ стучать, и хриплый и злой женскiй голосъ съ озлобленiемъ прокричалъ: -
— И все то вы тамъ чего-то шепчетесь, старые шептуны буржуйскiе. Угомона на васъ нѣтъ. Заговорщики какiе… Въ гробъ пора ложится, а они по ночамъ чего-то бормочутъ. Вотъ, пойду, скажу въ комиссарiатъ, что «контру» замышляете.
Въ залѣ, напоенной призрачнымъ свѣтомъ бѣлой ночи испуганная тишина водворилась. Борисъ Николаевичъ улегся на диванъ, на смятую, сѣрую подушку безъ наволочки. Чуть слышно, самъ для себя, какъ молитву, еще разъ прошелталъ: -
— Дожить-бы!.. Увидать свободный, свѣтлый мiръ!.. Голодъ… голодъ… голодъ… Не могу спать… И какой воздухъ!.. Воздуха нигдѣ, никакого, совсѣмъ нѣту… Ужасъ! Господи, прости меня грѣшнаго!!
Квартира Жильцовыхъ № 23, гдѣ одно время полюбовно ужились разгромленныя семьи Жильцовыхъ и Антонскихъ долго оставалась внѣ начальственнаго наблюденiя. Въ Ленинградѣ было сравнительно просторно, и законъ о жилищной площади прошелъ мимо многихъ домовъ. Но въ 1930 году какъ-то рано утромъ, когда остатки семей: — Ольга Петровна, Матвѣй Трофимовичъ и Женя и Борисъ Николаевичъ съ Шурой были еще дома, къ нимъ явился управдомъ въ провожденiи двухъ совѣтскихъ чиновниковъ и милицейскаго. Они ходили по квартирѣ, метромъ мѣряли комнаты въ длину, ширину и вышину, высчитывали на бумажкѣ, прикидывали, совѣщались и, наконецъ, управ-домъ, пожилой человѣкъ, рабочiй-слесарь, такъ-же, какъ и Жильцовы давно жившiй въ этомъ домѣ и знавшiй Жильцовыхъ, не безь смущенiя заявилъ: -
— Вамъ, граждане, согласно декрету, потѣсниться придется. Новыхъ жильцовъ посадить приказано.
Матвѣй Трофимовичъ помнитъ, что никто тогда ничего не возразилъ. Потомъ уже, среди своихъ, онъ вспоминалъ какой шумъ подняли-бы раньше, при Царскомъ Правительствѣ, если-бы къ нимъ даже одного кого-нибудь въ свободную комнату поселили. Неприкосновенность жилищъ!.. Да тогда это никому и въ голову не пришло-бы.
На другой день пришли плотники, отгородили два окна въ залѣ — это Жильцовымъ и Антонскимъ, а за перегородкой и всѣ остальныя комнаты — новымъ жильцамъ.
Въ какiя нибудь двѣ недѣли и самая квартира и жизнь въ ней перемѣнились и приняли совершенно невѣроятныя, непередаваемыя, кошмарныя формы.
Квартира имѣла, какъ большинство старыхъ Петербургскихъ квартиръ, два хода — парадный и «черный».
На парадномъ была дверь, обитая золотыми гвоздиками темно-зеленой клеенкой. На правой ея половинѣ была привинчена прямоугольная бронзовая доска, и на ней красивыми прописными буквами выгравировано: — «Матвѣй Трофимовичъ Жильцовъ». Бывало, передъ праздниками и осенью, когда возвращались съ дачи, Параша коричнево-красной густой «Путцъ-помадой» натирала эту доску, а потомъ начищала ее суконкой, и доска горѣла, какъ золотая, Поднимавшiеся на шестой этажъ, или спускавшiеся съ него читали эту доску, и никому не было никакого дѣла до этого самаго Жильцова. Казалось, блестящая доска говорила проходившимъ: — «ну да… Вотъ тутъ живетъ Жильцовъ, Матвѣй Трофимовичъ. Кто онъ, что говоритъ и что дѣлаетъ — это никого не касается. Онъ исправно двадцатаго числа вноситъ черезъ старшаго дворника свою квартирную плату и никто не смѣетъ его тронуть и тѣмъ болѣе вмѣшаться въ его семейныя дѣла».