Необходимо для счастья

Жуков Анатолий Николаевич

Всю эту картину я вижу, слышу, ощущаю, но где же Курыль-Мурыль? В селе он был, на лугу пропал. Не вижу я его. Все знакомые односельчане здесь, а его нет. Поздним вечером он придет в село с косой на плече, такой же усталый и счастливый, как и весь народ, но придет он в село один. И сеном своим — это я помню точно — Курыль-Мурыль никогда не пользовался. То ли увозил его злой человек, то ли оно гибло от потравы скотиной, только не пользовался. А косил он каждый год, всю свою жизнь.

Такой грустный конец у красивой сказки мне всегда был непонятен, я пытался вспомнить

слова и не мог. Может быть, потому, что, вспоминая, я видел самого сказочника, его расстроенное лицо и рядом милиционера или военного, который торопил его, и сказка прерывалась непонятным разговором.

— Предписано, и надо выполнять, — говорил милиционер-военный.

— Тут моя родная земля, — отвечал ему старик.

— Земля давно не твоя, а общая, не задерживайся.

— Здесь же люди свои, крестьяне, — цеплялся старик, взяв меня на руки.

— Не крестьяне, а колхозники. Давай топай, не задерживайся!

— Он сказку говорит мне, сказку! — кричал я в отчаянии на милиционера-военного.

— Да, да, сынок, сказку. Я сейчас… «Жил-был Курыль-Мурыль…»

— Отпусти мальчонку и иди. Ну! Чего ты им заслоняешься?!

Не запомнил я слов, не сумел, сил тогда не хватило. А дедушка Курыль-Мурыль не вернулся.

Из разговора взрослых я знал, что Редькин Кузьма — вот как его звали: Редькин Кузьма… Иванович! Да, Иванович, верно! — пришел совсем, но житье ему определено не в родной Хмелевке, а где-то далеко, не то в Киргизии, не то на Кавказе. В горах, словом. Семья у него извелась в дальнем нежилом краю, а сам он уцелел и вот пришел.

Я помню, что в село пришел накануне сенокоса, народ был дома, взрослые узнавали его и здоровались, некоторые приглашали зайти. Он заглядывал ненадолго и потом опять шел улицей, в пыльных сапогах, бородатый, с котомкой за плечами.

Его приглашали многие, и на другой конец села, где мы жили, он пришел сильно пьяный и с песней.

Хлопцы, чьи вы будете? Кто вас в бой ведет? Кто под красным знаменем Раненый идет?

Он шагал напряженным строевым шагом, из-под сапог брызгала струйками мучнистая серая пыль.

Голова обвязана, Кровь на рукаве, След кровавый стелется По сырой траве.

Мы, ребятишки, бежали следом, стараясь топать в такт песне.

Мы — сыны батрацкие, Мы — за новый мир…

Старик оборвал песню и остановился у колхозной кузницы.

— Все, — сказал он. — Пришел. — И опустился на груду черного угольного шлака.

После я узнал, что колхозная кузница, просторная, из крупных сосновых кряжей, в самом деле была его домом. Давно, правда, в тридцатом еще году, когда его сослали вместе с семьей в дальние края. В этом доме он и не жил

почти, успел лишь построить, а баню даже не успел, бревна только привез, которые потом распилили на дрова для колхозного правления.

Он всегда мечтал о бане, в то время еще, когда батрачил с женой у помещика Митрохина. «Вот, — говорил он жене, — выпадет урожайный год, и тогда купим лошадь, избенку поправим, а на другой год поставим в огороде свою баню. Если денег на лес не хватит, я на косьбе подшибу малость. Накошу стожок сенца, продам, и будет у нас баня».

К нему подошла моя бабушка, поздоровалась приветливо:

— С приходом тебя, Кузьма Иваныч, с возвращеньицем!

— Спасибо, Настенька, — сказал он, и мы, ребятишки, окружившие их, переглянулись: бабку Настенькой зовет — как девчонку!

Бабка стала расспрашивать его о семье, и он отвечал, не поднимая головы:

— Никого, Настенька, один я.

— А дочери? У тебя ведь четыре дочери было!

— И дочери. От цинги.

— А Прасковья?

— И Прасковья…

— А сыновья-то, сыновья?

— И сыновья… Эти на войне…

Сыновей у него было трое, а всей семьи девять человек. Когда после революции земля стала общей и ее распределяли не по числу мужских душ, а по числу едоков, он получил много, причем как бывший батрак и красноармеец получил лучшие митрохинские земли. Даже лугов господских ему прирезали.

И за десять лет работы всей семьей он сладил крепкое хозяйство, имел три лошади и выездного жеребца, развел пять коров и больше двух десятков овец, дом выстроил новый, пятистенный и хотел поставить баню. Не такую, как у всех, с каменкой и дымной печью, а с трубой, чтобы топилась по-чистому и чтобы предбанник был теплый, с дощатым полом.

— В избу идем, чего сидеть-то, — пригласила его бабушка. — Мы ничего живем, картошка есть.

В избу он зашел, но ночевать не остался, выпил только стакан самогонки и закусил постной картошкой.

Ночевал он в теплой бане, которую днем топили соседи. Он лежал на полке, положив свою тощую котомку с разным инструментом под голову, и, уже совсем пьяный, пел протяжно:

В селе за-а ре-ко-ою по-тух-ли огни-и, Все ста-арые-малые-е спать по-лег-ли…

Ранним утром мы побежали к бане проверить, жив ли старик — ведь его могли запарить черти, — и удивились, что он жив и здоров, сидит на пороге и обувает чистые сапоги. И сам он был умытый, чистый, лысая голова влажно блестела, в русой широкой бороде застряли прозрачные капли.

— Никаких чертей нет, ребятишки, — весело ответил он. — Это бабки вас пугают, а чертей нет, есть только злые глупые люди.

— А бог? — спросил я.

— Бо-ог?.. — Он удивленно прищурился, глядя на нас, подумал. Потом сказал серьезно: — Бог есть, ребятишки. Должен быть. Как же без бога, если на большого человека и то мы молимся?

— А сказки ты знаешь?

— Ну как же, обязательно знаю. Без сказки, как без молитвы, нельзя, трудно. Вот, к примеру, такая: «Жил-был Курыль-Мурыль…»