Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
Шрифт:
Вдруг Кирилл остановил нервное движение руки. Он держал карандаш и глядел на остро отточенный графит, которым были немного испачканы кончики пальцев. Он слегка улыбнулся.
– Что же получилось?
– повторил он вслед за военкомом и, вынув платок, стал медленно стирать графит с пальцев.
– Получилась ошибка...
– отвечая тоже легкой улыбкой, сказал Зубинский.
– Не ошибка, а преступление, - суровее проговорил Извеков.
– Если преступление, то не мое.
– Чье же? Яснее.
– Не знаю. Речь ведь обо мне и о Шубникове. Я не совершал
– Вы обвиняете Шубникова?
– У меня нет оснований.
– Вы давно знакомы с ним?
– Одно время я увлекался бегами, он тоже. Потом он увлекся автомобилем, и мы видались только случайно. Он спортсмен.
– Он спортсмен!
– вдруг вскрикнул член исполкома и покосился на Извекова точно с сожалением и какой-то неожиданной догадкой.
– Нельзя представить, что Шубников нарочно испортил машину. Все равно что я лошади насыпал бы в овес стекла.
– Однако ведь испортил?
– спросил Извеков.
– Может, он, правда, пожалел "бенца", - будто между прочим предположил Зубинский.
– Боялся, поди, что на фронте машина погибнет.
– Понятно, - еще более нетерпеливо, чем раньше, выговорил военком. Вы показали, значит, что автомобилю причинена поломка, чтобы его нельзя было применить на фронте.
Зубинский поднял выделанные плечи своего необыкновенного френча.
– Если бы я капельку был в этом уверен, я сам поставил бы Шубникова в ту же минуту к стенке!
– По-моему, ясно, - сказал военком.
Все члены тройки переглянулись, и Кирилл приказал увести Зубинского.
Допрос Шубникова протекал в неуловимо изменившемся настроении суда, внесенном самим обвиняемым. Виктор Семенович держал себя всполошенно, озирался на конвойного, будто все время ждал какой-то внезапности, перебивал сам себя, не досказывал начатое. Он словно не мог угадать, какой надо взять голос - повыше или пониже. Одно он понимал ясно (и это горело в перетревоженных его глазах), что дело идет о всей его судьбе, которую вот тут же могут навсегда загасить легко, как спичку. Показывая о своем сословии и прочем, он остановился и спросил в полнейшем недоумении:
– Как такое - судить на дороге? Судят в установлениях, в городе, по форме. А тут и чернильницы нет!
Ему объяснили, что он на военной службе, но он запротестовал:
– Никогда не был! Освобожден по эпилепсии. Эпилептик. Белобилетник. Вот смотрите.
Он вытянул из-за жилетки кипу бумажек, поношенных и свежих, разбросал их по столу, ища и не находя, что нужно. Руки его плохо слушались.
Член исполкома собрал бумажки, отдал их Шубникову, сказал:
– У меня к обвиняемому один вопрос, к делу не имеющий, правда, отношения. Так, ради частного интереса. Поскольку я сам любитель спорта. Скажите, Шубников, это верно хвастал здесь нам Зубинский, что он в Саратове первый спортсмен был по автомобильной езде?
– Врет!
– вскричал Шубников, замахав руками.
– Он все врет! И не садился за руль! Какой он спортсмен! Он и лошадник дутый. Всегда потихоньку вызнавал, на какую лошадь я ставлю. Спросите в Саратове... я говорю, правильный суд может быть только
– А кто?
– спросил член исполкома.
– А свидетели покажут кто! Шубников, вот кто!
– Зубинский, значит, не понимает в автомобилях?
– Он в портных понимает!
– с презрением вырвалось у Шубникова, но он осекся, тускло уставился на Извекова и сбавил тон: - Нынче моторы стали каждому доступны. Не мудрено научиться.
Не отводя взора от Извекова, он блаженно ухмыльнулся:
– Бывает, человек не автомобилист, а в моторе разбирается. Может, и Зубинский так же вот... Он для меня загадочный.
– Вы спортом занимались на собственном "бенце"?
– спросил член исполкома.
Шубников обернулся на дверь, подумал.
– На разных марках.
– "Бенц", который вы поломали, принадлежал прежде вам?
– Я не ломал. Зачем ломать? И марка по-настоящему не "бенц", а "мерседес-бенц", если вы спортом занимались.
– Отвечайте на вопрос: это ваш "бенц"?
– спросил Извеков.
– Не мой, а советский, - опять поднял голос Шубников.
– Зубинский, что ли, наговорил? Ну да, был мой. Был мой, ходил, как часы Мозера.
– А потом вы его испортили?
– Я! Все я, я! Без меня было бы у саратовского Совета кладбище, а не гараж. На мне на одном все ремонты, а говорят - я ломаю. Я советскую собственность поддерживаю. Советская собственность живет короче частной в четыре раза. Это статистика установила, если хотите знать. Я предупреждал товарища комиссара, когда выезжали, что мотор изношенный. Кто износил? Я, что ли? Я нанялся в гараж жизнь советской собственности поддерживать. У меня сердце кровью обливается, когда вижу, как с советской собственностью...
– Остановитесь, - перебил Извеков.
– Зубинский показал, что вы вынули прерыватель, чтобы сделать машину негодной для похода.
– Зубинский врет! Он фанфарон, разве вы не видели?
– закричал Шубников, наскоро вытирая ладонью рот.
– Он ни черта не понимает в моторе, а говорит, что я там что-то сделал. Врет!
– Он не понимает в моторе и, стало быть, не мог вынуть прерывателя, продолжал Извеков.
– Значит, он правильно показал на вас. Признаете вы себя виновным?
Шубников огляделся, на один миг застыл, потом начал чаще и чаще обжимать губы рукой, как будто ему мешало говорить слюнотечение. Глаза его потемнели.
– Раз вы сами не отвечаете, зачем вы это сделали, тогда нам остается положиться на Зубинского. Он показал, что вы намеревались уберечь свою бывшую собственность и для этого вывели мотор из строя. Ответьте теперь: вы собирались затем дезертировать, да?
– Ну, ладно, - тихо произнес Шубников и тряхнул головой.
– Ладно. Зубинский наврал, чтобы меня потопить. Он думает, если я из купцов, так мне не поверят. Ладно. Он тоже не пролетарий. Ладно.
– Говорите яснее.
– Я говорю ясно, - громче, но малораздельно сказал Шубников.
– Как на присяге. Перед Евангелием. И прошу записать. Хоть карандашом, все равно. Записывайте.