Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
Шрифт:
Второй акт закончился отлично, и артистов стали вызывать. Взявшись за руки, они цепочкой потянулись перед рампой, и счастливое их возбуждение словно колыхало занавес, который переливался у них за плечами, как волны.
Аночка, раскланиваясь, опустила глаза, чтобы взглянуть на Кирилла. И вдруг сияющая ее улыбка исчезла. Она увидела красноармейца, наклонившегося к Извекову и что-то шепчущего ему на ухо. В ту же секунду Кирилл поднялся и быстро пошел через зал за красноармейцем.
Зрители продолжали шуметь и все разгоряченнее выкрикивать имена актеров. К Аночке прорвался высокий молодеческий голос: "Пара-бу-у-кину-у!"
Актеры в четвертый раз взялись за руки, и герой, во главе всего хоровода, уже потянул за собой героиню, когда за кулисами появился красноармеец, который только что увел Кирилла из зала.
– Товарищ Цветухин, погодите!
Несколько сказанных им слов заставили Цветухина бросить хоровод, и через мгновенье на сцене все переменилось.
Плотники бросили оттаскивать в стороны декорации, выжидательно перекладывая в руках молотки и гвоздодеры. Вылез, отряхиваясь, взъерошенный суфлер, сошел с поста пожарный, показались статисты в форме полицейских какого-то лютого государства. Актеры обиженно переглядывались: в зале еще не улеглись аплодисменты.
– Не расходитесь, товарищи, не расходитесь!
– кричал помощник режиссера, тряся над головой истрепанным Шиллером.
– Весь состав!
– приказывал Цветухин.
– Зал потушить?
– через всю сцену спрашивал электротехник.
– Подковой, товарищи, подковой, - суетился помощник.
– Да что случилось-то? Фотограф, что ли?
– Позовите гримера! Марь Иванну позовите!
– Исполнители, вперед! Ближе, ближе! Луиза, в середину! Президент! Гофмаршал! Плотнее!
– Что же, петь будем?
– Товарищи плотники! Становитесь в ряд! Куда же вы?
– Правый софит! Софит потух!
– Митинг? По какому поводу?
– Длинный звонок в зал! Есть кто на звонках?
– Готово, Егор Павлович. Все в сборе.
Цветухин осмотрел труппу, стал в самый центр подковы и кивнул помощнику.
– Давай!
– закричал тот, вскинув над головой и опустив затрепыхавшего листочками Шиллера.
Занавес торжественно пошел.
Публика начала усаживаться, переговариваясь и опять зааплодировав. Никто не знал, что, собственно, должно последовать, и многие приняли неожиданный парад за благодарность коллектива на вызовы - все ведь было по-новому: и публика не знала традиций, и театр не собирался традициям следовать.
Но вдруг, пересекая частым шагом сцену, на середину ее - к суфлерской будке - вышел Извеков и быстро поднял руку. Все затихло.
– Товарищи, - произнес он голосом совершенно несхожим с актерскими громко нерасчетливым, вскрикивающим, а не плавным голосом. И это было так ново, что все театральное сразу будто отзвучало, отодвинулось вдаль, и на смену пришло что-то совсем иное.
– Только что получено по телеграфу известие о нашей огромной победе на Южном фронте.
Зал словно зароптал, потом сам себя остановил и замер.
– Под Воронежем красной конницей товарища Буденного наголову разбиты два кавалерийских корпуса белых - Мамонтова и Шкуро! Воронеж...
Ему не
Кирилл опять поднял руку и шагнул навстречу к толпе. Она неохотно стихала.
– Воронеж освобожден! В руки наших войск попала масса трофеев! Белые бегут!
Снова его перебили молодыми криками "ура" и треском аплодисментов. Глянув вниз, он с одного взора схватил и запечатлел в себе множество бесконечно разнородных лиц, соединенных как бы в одно пылающее лицо.
– Подробностей мы ждем с часу на час. В телеграмме сказано, что преследование продолжается. Мы бьем казаков Мамонтова, бьем добровольцев Шкуро. Это, товарищи, начало их конца. Деникин будет разбит. Деникинщина будет погребена навеки. Красная Армия выкопает ей бездонную могилу. Да здравствует славная советская конница рабочих и крестьян!
Это было уже призывом к ликованию, и ликование всколыхнуло старые стены казарм - дом начал вторить шуму, умножая его перекаты.
Поднялись со своих мест и передние ряды - вся невоенная публика. Забрались на стулья мальчики - Павлик, за ним Ваня и Витя. Арсений Романович бил в ладоши, высоко подняв над головой руки, и сивые его космы тряслись в такт ударам. Парабукин почему-то махал своим аккуратно сложенным платочком. Лиза аплодировала, глядя на сына, и все ждала, когда он обернется, чтобы показать ему, что надо слезть со стула. Даже Ознобишин чинно похлопывал пальцами в свою маленькую ладонь.
На сцене актеры близко подступили к Извекову, сломав весь строй подковы. Они дружно поддерживали овацию и не давали Кириллу уйти за кулисы. Его гимнастерка хаки казалась вызывающей среди цветных нарядов под восемнадцатый век - атласных лент гофмаршала, кружев и газа леди Мильфорд из рода герцога Норфолька, бархата и шелка президента. Извеков один был темноволос в окружении напудренных париков. И ему было так неловко своей естественности, будто это он один нацепил на себя мишуру, а маски рядом с ним были натуральны, как обыкновенные люди. От этой неловкости он спрятал руки в карманы, но тотчас выдернул назад и, сам не зная - зачем, быстро протянул руку Цветухину, пожал его крепкую кисть, и потом, еще быстрее, схватил и тряхнул руку счастливо смеющейся Аночки.
Ему показалось, что в этот момент аплодисменты накатились на сцену шумнее, и он подумал, что своим нежданным рукопожатием переключил внимание зала с известия о победе на актеров и что это недопустимая ошибка. Он решительно двинулся со сцены.
Аночка догнала его за кулисами. Такая же смеющаяся, она громко спросила, торопясь за ним поспеть:
– Вы теперь, наверно, не останетесь на спектакле, после такого известия!
Он остановился и первый раз вблизи увидел ее сверкающую пудрой шею и приоткрытую грудь, и словно лаковый рот, и темно-синюю краску глаз, которая будто растеклась и подсинила широкие веки. Но за всем этим на него с поразительной ясностью смотрела Аночка, какою она была всегда в его неустанном представлении о ней. Аночка, которую никакой грим не мог ни ухудшить, ни улучшить и которая с трепетом ждала - что он скажет.