Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
Шрифт:
Вера Никандровна распрямляла столовым ножом проволочки, которыми были сшиты тетради, аккуратно снимала обложки, а Кирилл облекал в них полку, жестким пальцем проглаживая бумагу на рантах досок.
– Да, я хотел тебе сказать, что смотрел сегодня квартиру, которую мне подыскали.
– Что же ты молчишь? Где это?
– Удобное место. Недалеко от Верхнего базара. В доме Шубникова, знаешь?
Вера Никандровна чуть-чуть охнула, но тотчас перехватила вздох, и Кирилл, не обернувшись, спросил:
– Ты что?
– Укололась, - сказала она, - наколола
– Ты осторожнее. Знаешь, эти гвоздики да проволочки...
– А ты смотри не занозись, - сказала она, быстро закладывая за уши спустившиеся волосы.
– У нас в полковом комитете был случай, - сказал Кирилл.
– Пришли в одну деревню, в Полесье. Солдаты увидели на каком-то дворе самовар. Давно не попадалось самовара, - давай чай пить. Стал один паренек лучину щепать вкатил себе в ладонь щепку. Посмеялись. А через два дня свезли его в околоток: антонов огонь. Всю войну прошел, в каких только столпотворениях не был, а тут - на старушечьем деле!
– Умер?
– Нет. Отрезали руку. Славный был парень. Член комитета.
– Вот видишь, - сказала мать.
– Чего же - видишь? Это ты палец наколола, я для тебя рассказываю.
– И большая квартира?
– спросила погодя мать.
– Купеческая. Хоть на велосипеде катайся.
– Зачем тебе такая?
– Если бы ты со мной переехала...
– Да если бы можно...
– Я понимаю. Я думаю - займу две комнаты, там есть с отдельным ходом.
Они не глядели друг на друга, занятые своей нетрудной работой. Кирилл приноровился ловко прибивать бумагу к доскам полок снизу - сверху она должна была держаться книгами.
– Не знаю, будет ли тебе там хорошо, - сказала Вера Никандровна.
– На квартире? А почему? Мне ведь не надо ничего особенного.
– Я знаю, - сказала она тише и оглянулась на сына.
– Но в этом доме есть нечто особенное.
– Привидения?
– Да, может быть, - ответила она, стараясь усмехнуться.
– Если бы с купцом что-нибудь приключилось недоброе, я еще понимаю. А то - ничего чрезвычайного. Выселили, дом муниципализировали - и все. Мне говорили, он даже где-то у нас на службе. Откуда же взяться привидениям?
Он с улыбкой обернулся на мать и вдруг понял, что она не шутит: все в ней затруднилось - от движений поникших рук и медлительной жизни лица до дыхания. Она повела на него взглядом и увидела, что он ждет.
– За Шубниковым была замужем Лиза, - сказала она.
Смуглость его сделалась как будто темнее, в ней появился зеленовато-оливковый оттенок, он не двигался.
– Ты не спрашивал, поэтому я не говорила, - словно устраняя его упрек, добавила Вера Никандровна.
Он отвернулся, провел тяжеловесно кулаками вдоль полки в обе стороны и так, с раздвинутыми руками, постоял молча.
– У меня вся бумага. Ты отстала, - сказал он.
Она подала ему несколько обложек, он начал обивать нижнюю полку нагнувшись и скрывая лицо. Вдруг он с коротким присвистом втянул сквозь зубы воздух и распрямился.
– Что, и правда заноза? Покажи!
– шагнула к нему Вера Никандровна.
–
Он бросил работать и, отойдя к окну, открыл его. Вдалеке звонил трамвай, и угрожающее гудение мотора взбиралось выше и выше, переходя в нетерпеливое вытье и сразу оборвавшись. Обиженное коровье мычание откликнулось трамваю. Стадо начало появляться из-за поворота улицы. Закат уже покрасил тесовые домики, они стали картинными. Пыль вышла над скотом из-за угла, будто коровы несли ее - насквозь зарозовевшую от солнца - на своих рогах.
– Ты говоришь - была, - произнес Кирилл в окно и, не получая ответа, досказал громче: - Была за ним, а теперь?
– Она ушла от него во время войны, - ответила Вера Никандровна.
Он опять умолк и долго смотрел на слободку - как ее домишки сменяли беззаботную розоватость на всполошную красноту и как этот заревный свет, еще горя огнем, уже притушивал все вокруг золистой тенью крадущегося вечера. Довольнее и в то же время просительнее мычал скот, расходясь по воротам и калиткам. Потом все стихло.
– А что же теперь?
– спросил Кирилл, будто обращаясь к тишине.
– Я не знаю - что. Она ушла к отцу.
– У нее дети?
– У нее, кажется, один сын.
– Сколько же ему?
– спросил Кирилл, помедлив, и вдруг, резко отвернувшись от окна, подошел к матери, торопясь отвел ее к деревянному, по-канцелярски чинному диванчику, и они сели рядом.
– Я вижу, тебе все известно, да? Как это случилось? Как могло, как могло случиться? Что это? Как ты понимаешь? Почему, почему, почему?
Он обрушил на нее эти прорвавшиеся расспросы дерзко, точно развязав в себе сразу все узлы, разворошив, раскидав прочь путы, которыми держал свое неутоленное желание все знать. И мать, словно обрадованная его жадностью, так же неудержно, как он начал расспросы, стала говорить все, что пережила за него когда-то вместе с Лизой, что передумала о Лизе и что когда-либо слышала о ней или догадывалась, - говорить о таких воодушевленных мелочах, так странно зримо, как способна говорить лишь женщина о другой женщине и лишь тогда, когда ставит себе целью ничего не скрыть.
Кирилл сидел, облокотившись на колени, уткнув подбородок в кулаки. Он не пропустил ни слова из рассказа матери. Конечно, он знал Лизу только как Лизу. Но она была, кроме того, Мешковой. Прежде для него Мешковы не существовали, была одна Лиза. Наверно, и о себе он думал в то далекое время только как о Кирилле. А он был еще сыном Извекова, которого, правда, не помнил, и сыном учительницы, вырастившей его тем, кем он сейчас был. То, что Лиза была Мешковой, как будто объясняло, что с ней случилось, но объяснение не удовлетворяло его. По-прежнему казалось, что Лиза пошла против себя, и было непостижимо - почему, и он хмурился, затапливаемый подробностями, которые изливала мать. Обилие их начинало обременять, хотелось сделать этот первый разговор о Лизе последним, заключить его окончательным выводом, и Кирилл сказал: