Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
Шрифт:
– Когда же это вы, Александр Владимирович, в родные края?
– пропел он, разводя руки для объятия.
– С приездом! Не узнаете?
– Нет, извините, - помигал на него Пастухов.
– Ну, где уж! Молодое растет, старое старится. А ведь я вас выручал, вытягивал, когда вас преследовала жандармерия за связи ваши с подпольем! Помните?
– Да, да, да, да, позвольте, позвольте...
– припоминал и не верил, что может нечто подобное припомнить, Пастухов.
– Ну, ну, ну!
– помогал ему старик.
– Да, да, да, что-то такое, действительно...
– Да ну, конечно же, конечно! Вспомните-ка! Еще когда с вас была взята охранкой подписка о невыезде, а?
– Действительно, действительно, как же?
– удивился Пастухов.
– Еще когда вы собирались поехать в Астапово, к смертному
– В самом деле, позвольте-ка, позвольте...
– Да ну же, ну!
– Как же такое, а? Ну, просто, никак не могу, право...
– Ай-ай-ай, Александр Владимирович! Кто тогда хлопотал за вас перед прокурором, а? Кто спасал вас и для искусства и для всех нас? Нуте-ка, а?
– Позвольте, ну, как же?
– мучился Пастухов.
– Да Мерцалов, Мерцалов! Помните?
– пожаловал наконец старик, убежденный, что его имя осчастливит кого угодно.
– Ах, Мерцалов!
– повторил рассеянно Пастухов.
– Ну да, Мерцалов, былой редактор былого здешнего "Листка"!
– Ах, конечно же, здравствуйте, здравствуйте!
– воскликнул и с облегчением утер ладонью лицо Пастухов.
Они жали и трясли друг другу руки, и нагруженные карманы старика бились по его коленкам, и он то прикрывал лысину панамой, то снова оголял ее, и Пастухов, рассматривая старика, твердил себе со всею силой оживающего самодовольства: как хорошо, что я молод, молод, молод, что не ношу чесучовых пиджаков, не набиваю карманы газетами, что во рту моем здоровые зубы, как хорошо, как хорошо.
– Как хорошо, - сказал он, беря старика под локоть и поворачивая не в ту сторону, куда тот шел, а куда собирался идти сам, - как хорошо, что я вас встретил. Как вы тут живете, а?
– Живем, как сейчас можно жить, - в трудах, в ожиданиях.
– Не трогают вас за ваш "Листок"?
– мимолетно спросил Пастухов.
– За что же? Я ведь не либерал какой-нибудь, помилуйте! С молодых ногтей мечтал о революции. Всем известно. В мрачнейшие времена имел дело с подпольем. Сколько людей выручил, вот так же, как вас.
– Да?
– А что вы думаете? Вы думаете, откуда я узнал, что вы тоже работали на революцию?
– Да?
– повторил Пастухов, уклончиво улыбаясь.
– Ну, разумеется! Мы ведь понимаем друг друга, понимаем! Вы ставили на карту свое будущее, свою славу, и я не один раз рисковал головой. Всякое бывало. За вас, помню, клялся и божился, что вы непричастны. А ведь знал, знал - какое там непричастен!
Мерцалов с коротким смешком потряс головой, будто одобряя себя снисходительно за то, что следовало бы пожурить. Пастухов глядел на него пронизывающе-пытливо.
– Я не знал, что вы мне так помогли, - быстро сказал он.
– Благодарю вас, хотя и запоздало.
Он протянул старику руку.
– Ах, что там! Это ведь святая обязанность, дело чести. Сколько добра приводилось делать - не запомнишь! Вот ведь и о Цветухине надо было тогда замолвить словечко. Он ведь тоже был не без грешка, хе-хе.
– Вот хорошо - вспомнили. Где он? Я его не могу разыскать.
– Цветухин? Ну, как же - здесь, здесь! Собирает таланты из народа. Труппу составил. Передвижной театр мечтает устроить. Интересная личность. Перессорился со всеми насмерть. Темперамент! Мнится горы сдвинуть.
– Что вы говорите?! Как на него похоже! Но где же его найти?
– Нет ничего проще. Я ведь с театральными людьми на короткой ноге. Пишу о театре. В газете мне - вы понимаете?
– приличествующего места не дадут, я человек, так сказать, индивидуальных понятий, хотя, если говорить строго, именно подлинный общественник. Но меня уважают. Не могу пожаловаться. Поручили мне хронику искусства, да, да. Так что я пишу. Немного. Но подождем, подождем.
– Как же все-таки повидаться с Цветухиным?
– поторопил Пастухов (он успел заметить, что старик имел пристрастие к излюбленному болтунами словечку "ведь", будто касавшиеся его, Мерцалова, обстоятельства знал или обязан был знать каждый встречный-поперечный).
– Я поспрошаю, где сейчас подвизается наш Егор Павлович, передам о вас, он к вам придет. Будет рад, будет рад. Мы земляков почитаем. Вы где остановились-то?
– У одного знакомого, неподалеку. У такого Дорогомилова, слышали?
– Бог ты мой, вы живете у Дорого...
Старик
– Я только что случайно познакомился с ним. Что это за фигура?
– Ну, кто же не знает - старожил! Чудак, человек превратностей.
– Мистик?
– сам не зная почему, подсказал Пастухов.
– Не думаю. Мечтатель скорее, любитель загадок, утопист.
– И бухгалтер?
– Представьте! Испокон века тянул счетную часть управы. Но, так сказать, житель двух миров. Невинный мистификатор. Не мистик, как вы думаете, а мистификатор!
– обрадовался словцу Мерцалов.
– Неужели вы его никогда прежде не видели? Его ведь нельзя не приметить - он вечно в окружении мальчишек.
– Вот-вот, что это такое?
– Это его пунктик. У ребятишек он - божок. Вообще целая история. Кое-что, может, и недостоверно, но многие легенды о нем легко поддаются некоторому своду...
Они проходили Липками, и Пастухов ничуть не раскаялся, что принял предложение - посидеть и выслушать предание об Арсении Романовиче. Мерцалов оказался не простым говоруном, а презанятным рассказчиком.
Ходячая в городе дорогомиловская история вела начало с глухих времен, когда Арсений Романович был еще студентом Казанского университета. Как-то летом он попал на охоту по уткам в Хвалынские займища, встретился там с компанией охотников, и они затащили его в Хвалынск. В городке, полном тишины и скуки, они покутили, сдружились еще больше и отправились в одно из тамошних поместий, к барону Медему. Тут произошла, что называется, роковая встреча. У Медемов была воспитанница - девушка прекрасная, с воображением, не засоренным какими-нибудь городскими пустяками. Дорогомилов потерял голову, как может потерять молодой человек в августовские вечера, на свободе, среди полей, садов, парков. Он нашел самый нежный отклик и уехал домой окрыленный. Но у Медемов оказались особые расчеты на воспитанницу, они выдали ее за своего обедневшего родственника, московского гренадера. Несчастье убило Дорогомилова. Он ушел из университета и долго болел. Жил он тогда у крестного отца - камского пароходчика. Это были годы, когда на пароходах наживались неслыханные в Поволжье капиталы. Но одни пароходчики богатели, другие банкротились. И вот благодетель Дорогомилова разорился, и недавний студент, еще не оправившийся от нервной болезни, переехал к бедным родичам, в Саратов, чтобы вместе с ними бедовать. У него ничего не клеилось, что бы он ни предпринимал. О женитьбе он и не помышлял: он был из породы людей, умеющих держать зароки, а судьба толкнула его к зароку, и он его себе дал: никогда не жениться. Года через два дошел до него слух, что гренадер бросил жену и она умирает от чахотки. Дорогомилов в отчаянии ринулся в Москву, и правда - застал свою возлюбленную умирающей. У нее уже был ребенок. Дорогомилов дал ей слово, что воспитает мальчика, и увез его с собой. Надо было теперь думать не об одном себе, и он поступил на первое подвернувшееся место - в управу. Меньше всего собирался он щелкать счетами, но ребенок требовал ухода, пришлось содержать няню. Дорогомилов проявил такую старательность по службе, что постепенно сделался незаменимым в управе человеком. Но, отдавая самые похвальные старания службе, чтобы упрочить свое положение, Арсений Романович сердцем жил в мире ребенка, привязываясь к мальчику с каждым днем все более страстно. Он усыновил его, сделал его воспитание целью жизни, привык считать себя счастливым, а счастье мальчика казалось ему обеспеченным навсегда. Но обоих ожидал другой удел. Поехав однажды в превосходный день кататься на лодке с приятелем Арсения Романовича - учителем Извековым, они были застигнуты на коренной Волге внезапной бурей. Они не могли выгрести ни к берегу, ни к пескам. Лодку залило и опрокинуло. Извеков первый бросился к мальчику, но не мог, как требуется, ухватить его сзади, мальчик от испуга вцепился в шею своего спасителя, и они оба пошли ко дну. Это случилось, как всякая беда, почти мгновенно, на глазах Дорогомилова. Он удержался за перевернутую лодку, и его прибило к пескам. Труп Извекова был выброшен через неделю на остров, мальчик же пропал бесследно.