Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
Шрифт:
– Ты верно, Петрович, сказал, что люди любят жаловаться. С тех пор как помню себя, каких я жалоб не наслышался? Овес дорог. Снегу мало выпало, озимые не прикрыло. Корма скудные. Работник в семье один, а ртов много. Наделы малы. Дожди залили, все в поле сгнило. Одна супесь. Один суглинок. Все как есть спалило, и соломы не собрали. Аренда дорогая, кулак задушил. Чересполосица замучила. Приработки плохие. Погорельцы, переселенцы...
– Что же, - сказал Кирилл, - это все правда.
– Правда-то оно правда. Только переделывать эту
– Так что же ты хочешь?
– Хочу я много чего. Между прочим, как людей заставить, чтобы не жалостились, а переиначивали в жизни, что неудобно?
– Надо пример дать. Это мы сделаем.
– Пора говорить - делаем, - сказал Рагозин.
– Да кое-что уже и сделали.
– Конечно, - согласился Кирилл, - но мы строим пока первые новые отношения между людьми, а Матвей говорит обо всем укладе, о нашем быте.
Старик негромко засмеялся.
– Ишь какой!.. Ты, чай, пока чижа не накормишь, песни от него не потребуешь, а? Птичью песню семечко питает, верно? Нет, ты, брат, и петь учи, и зерно расти, и неприятеля бей, обо всем сразу думай.
– Обо всем сразу рановато, - сказал Рагозин, - хоть мы это понимаем. Кто это сейчас нам даст?
Старик замолчал, то ли наговорившись, то ли не находя ответа, потом надумал поддакнуть:
– Едем давеча в лодке, а я думаю, мол, захотели на отдых, будто уж все поделано. А дела-то еще у-у-у!.. Одной грязи сколько выгребать.
– Декарт утверждал, что земной шар - это солнце, покрытое грязью, проговорил Кирилл, ни к кому не обращаясь.
Старик встал, медленно потянулся, спросил:
– Ученый какой?.. Насчет солнца ученому виднее. А насчет грязи мы сами замечаем.
Он тут же, прикрыв от закатного света глаза, добавил:
– Кого это господь дает?
По краю берега близился оживленной походкой человек в большой соломенной шляпе. Двое мальчиков, то забегая перед ним, то отставая, пригибались и кидали в воду гальку на состязание - кто выбьет больше "блинчиков", то есть у кого запущенный камень сделает больше скачков по поверхности, прежде чем затонет. Было уже слышно, как они выкрикивали счет, ускоряя его к концу, вместе с учащающимся подскакиванием камней: пя-ять, шесть, семь, восемь-девять-десять!
Рагозин вдруг вскочил.
– Смотри-ка!.. Да ведь... да ведь это...
Он безотчетно шагнул вперед, воскликнул:
– Ну конечно, он! Арсений Романыч!
– и пошел, стараясь шире ставить вязнувшие в песке босые ноги.
– Арсений Романыч!
– крикнул он.
Мальчики понеслись ему навстречу, но, не добежав, растерянно стали и обернулись к Дорогомилову, который торопился за ними.
– Ну, здорово, вы, ходатаи по делам, - засмеялся Рагозин, сразу узнав Павлика и Витю.
– Тащите скорее своего подзащитного!
Они и правда кинулись назад, схватили с обеих сторон Арсения Романовича за руки, и он пробежал с ними
Сняв шляпу, он поправил или, пожалуй, старательнее запутал свои космы и стал одергиваться, явно стесняясь, что рубаха на нем заправлена в брюки и брюки кое-как держатся на стареньких подтяжках.
– Не грех ведь нам и облобызаться, - сказал сияющий Рагозин, здравствуйте, дружище.
Они поцеловались. Мальчики подпрыгнули от восторга (они впервые видели, чтобы Дорогомилов целовался) и наперегонки сунули Петру Петровичу свои перепачканные руки.
– Вы, пожалуйста, Петр Петрович, пожалуйста, извините моих сорванцов, - заговорил счастливый, но ужасно как засмущавшийся после объятий Дорогомилов.
– И не подумайте, прошу вас, что это как-нибудь я... То есть совсем не я их надоумил, ну, чтобы они пошли к вам... с этим выдуманным делом... Они сами, все как есть сами...
– Да Петр Петрович же знает, что это мы сами придумали, вот я и Витя...
– Погодите вы! Я хочу объяснить.
– Ничего не надо объяснять, ничего!
– успокаивающе и с упреком перебил Рагозин.
– Мне все известно, все! Неизвестно только, почему вы от меня прячетесь, а? Я-то ведь черт знает как все время занят. А вы...
– Именно, именно!
– завосклицал Дорогомилов.
– Потому мне и стыдно, ей-богу, как это все...
– Бросьте! Как вы здесь очутились, на косе?
– Мы с удочками, удить приехали, - за всех отозвался Павлик и махнул рукой назад, - вон там наша лодка. Поставили девять удочек еще в обед, и ни разу не клюнуло. Клева нет никакого, хоть лопни!
– А у вас закидные?
– спросил Витя.
– На живца, да?
– спросил Павлик.
– Верно ведь, на червя сейчас не берет?
– спросил Витя.
Так они в кучу сыпали вопросы, не давая говорить взрослым и сами недосказывая всего, что хотелось, пока не подошли к костру и Рагозин не сказал им:
– Ну, знакомьтесь, как полагается: докладывайте, кого как зовут, кого как величают.
И мальчики назвали себя по-школьному вежливо: Витя Шубников, Павел Парабукин.
Кирилл даже вздернул голову от этого, словно нарочно подстроенного, сочетания фамилий. Он поздоровался с мальчиками без следа своей уверенной скорой манеры. Витино лицо поразило его - так много неуловимо памятного заключалось в милой связи детских черт.
– Твою маму зовут Елизаветой Меркурьевной?
– Да, - смущенно ответил Витя.
– Вы разве знаете?
– Ты... один у нее?
– спросил Кирилл, после маленького замешательства.
– Один... Вот дядя Матвей живет вместе с нами.
Старик кивнул:
– Мешкова внучонок...
Рагозин пристально наблюдал за Кириллом, но того как будто всецело занимали дети.
– Вы давно дружите?
– обратился он к Павлику, разглядывая его почти так же настойчиво, как только что изучал Витю.