Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
Шрифт:
Она отбежала к окну и минуту не в состоянии была ничего выговорить, заслонив голову обернутой назад ладонью, будто мешало даже то, что Кирилл видит ее затылок.
– Ничего особенного, - хотел выручить ее Кирилл.
– Я совсем не то думала!.. Я скоро буду тоже зарабатывать, и тогда...
– Конечно, - сразу поддержал он, - все наладится, как только ваш театр станет на ноги.
– Правда?
– мгновенно повернулась она с новым, горящим взором.
– Вы поможете?
– Разумеется. Да и Рагозин тоже. Он ведь понимает, что искусство не может самозародиться. Мы с
– Нет, правда?
– почти крикнула она.
– Конечно. Мы с ним не актеры.
– Нет, я не то!
– смеясь и волнуясь, лепетала Аночка.
– Я о том, что вы серьезно верите в наш театр?
– Ведь вы в него верите? А я смотрю на вас и не могу не верить.
– В театр или в меня?
– спросила она с чуть заметным колебанием.
– Я вас тоже спрошу: а вы - в театр или в его людей?
– Это одно и то же, - ответила она, подумав, и тут же, разгадав его мысль, нахмурилась: - Вы не о Цветухине?
Он словно обиделся, что она его уличила, потом сказал твердо:
– Мне кажется, он может сделать много полезного, потому что увлечен и хочет работать. Но так же легко может много напутать, потому что - страшный фантазер.
– Вы считаете, что никогда ни в чем не ошибаетесь?
– спросила она раздраженно.
– Нет, не считаю.
– Но хотите никогда не ошибаться?
– Хочу. Это я могу сказать. Хочу, - подтвердил он.
Она прошлась по комнате непринужденно, но он видел, что она подавляла мешающее ей чувство.
– Я тоже хотела бы. Но знаю, по крайней мере, в деле, которому хочу принадлежать, знаю, что в нем невозможно не ошибаться.
– В искусстве?
– Да.
– Кто вам это внушил?
– сказал он, недоумевая.
– Я вижу, как работают старые актеры. Как они ищут, как им кажется, что они нашли, как потом отказываются от найденного, и все начинается сызнова.
– Так во всяком труде, - сказал Кирилл.
Она с грустью покачала головой, словно желая пристыдить его.
– Вы сами не верите в свои слова. Почти всякий труд состоит в повторении усвоенного. Попробуйте повторяться в искусстве. Художник умирает, если повторяется. Мечта его жизни - выразить себя отлично от других и отлично от того, чем он однажды уже был.
– Этому вас учит Цветухин? Я с ним не согласен. Артист должен выразить через себя всех. Одинаково со всеми. Иначе он будет непонятен.
Аночка была очень сосредоточенна. Она размышляла упрямо, как над задачкой. Она даже поднесла к губам палец. Вдруг с торжествующей улыбкой и тихо, как раскрывают чувство, которым дорожат, она сказала:
– Я согласна. И Егор Павлович, наверно, тоже. Но ведь это - цель, быть понятной. А я говорю о том, как ошибаешься по дороге к цели. В работе, в поисках. Никакая цель не мыслима без движения к ней, верно? Вот в движении и ошибаешься.
– Ошибаться не грех. Но стоит ли повторять ошибки других?
Она озорно повернулась на каблуках.
– Не-ет, не-ет! Вы плохо знаете Цветухина!..
Уже был накрыт стол. Хлопоча вокруг него, Вера Никандровна краем уха слушала разговор, отвлекший сына от скрытых мыслей, и, когда уселись, заключила с довольной добротой,
– Спорщица! Любишь свой театр, ну и люби, пожалуйста, никто не возражает.
– Да, да, да!
– воскликнула Аночка.
– Никто не возражает! Потому что это самое сильное переживание! Самое яркое! Самое полное! Самое (она столкнулась глазами с прямым, но слегка задорным взглядом Кирилла и неожиданно спуталась)... самое... налейте мне, пожалуйста, Вера Никандровна... что у вас, щи?
Начавшись этой забавной ноткой, обед прошел в шутливой болтовне, и Кириллу стало казаться, что он не только дома, но в кругу своей семьи. Он предложил Аночке довезти ее в город на машине, и она с удовольствием вскочила в потрепанный, однако все еще импозантный "бенц".
Горячий, но освежающий ток встречного ветра захватил ее. Она ничего не говорила, отдаваясь ни разу не испытанному властному движению. Толчки на древних выбоинах мостовой не сдерживали, а усиливали ощущение полета.
Кирилл сбоку глядел на ее лицо. Расширились и отчеркнулись резче ее легко изогнутые ноздри, смело держалась против ветра голова, и тонкая шея стала еще длиннее, вдруг выразив своим очертанием всю наивную прелесть девушки. Он смотрел на нее, и в ушах его повторялся такой певучий, такой бесхитростный возглас: "Самое сильное переживание, самое яркое, самое полное!"
На крутой яме машину подкинуло, где-то в утробе кузова инструменты весело громыхнули звонкой сталью, Аночку бросило в сторону, она всем весом оперлась на колени Кирилла, тотчас выровнялась, но он прижал ее руку к своей коленке и не хотел выпускать. Она отвернулась и с упрямством высвободила руку.
– Вон вы какая, - сказал Кирилл.
Она продолжала молчание, по-прежнему поглощенная единственным ощущением головокружительной езды, и только в конце пути, точно опомнившись, ответила:
– Откуда вам меня знать? Вы, наверно, и не подумали обо мне ни разу. А вот я о вас знаю все.
– Все?
– не поверил он.
– Как вы были в тюрьме, как жили в ссылке, как пошли на войну...
– Еще не все, - подзадорил он.
– Ну... что же вам еще? О Лизе Мешковой? И о Лизе знаю. Словом - все!
Она обернулась к нему в первый раз за дорогу. Лукавое любопытство мелькнуло на ее лице, и он неожиданно отвел взгляд.
Ей надо было выходить. За эту секундную стоянку ему захотелось так много высказать о себе, что он не нашел ни одного подходящего слова.
– Давайте увидимся, - предложил он, протягивая ей руку, когда она уже стояла на тротуаре - тонкая, прямая, в сверкающем на солнце белом коротком платье, с растрепанными ветром волосами.
– Давайте.
– Приезжайте послезавтра вечером к маме, хорошо?
Она сказала, чуть кивнув:
– Хорошо, - и скрылась за угловым домом.
Эти два дня Кирилл занимался делами с увлечением, но чем настойчивее уводило его за собой дело, тем медленнее шли часы, и едва наступал вечер, он спрашивал себя с изумлением - почему назначил встречу на послезавтра, а не на сегодня, не на завтра? "Растерялся, молодой человек, растерялся", повторял он про себя с издевочкой и озорно.