Необыкновенное лето
Шрифт:
Рагозин споткнулся, упал лицом вперёд, хотел встать. Но будто кто-то придавил сапогом к земле его плечо и не отпускал.
– Пусти, – крикнул он, но рот ему залепило глиной, и он сам расслышал только мычанье.
Он повернул голову и стал со злобой выплёвывать глину.
В двадцати шагах от него мчался на коне тот моряк в распахнутом бушлате, который повёл на казаков сотню.
Едва Рагозин признал моряка, как тот изо всей мочи натянул повода, отвалился спиной на круп коня, но тут же выпустил
Конь же, как в цирке, встав на дыбы, пошёл на задних ногах, колотя копытами передних воздух. Серый, в яблоках, освещённый закатом, он переливался пунцовыми пятнами и словно взлезал по вертикали на небо. Он вдруг показался Рагозину таким маленьким, что его можно было бы уместить на листе бумаги. Потом он опять вырос и поскакал в степь.
Среди криков, долетавших до него, Рагозин услышал сильнее всего:
– Комиссар!.. Комиссар!..
Он ещё больше повернул голову, чтобы посмотреть – кто же его так прижал сапогом к земле.
Он увидел прямо перед своим лицом будто знакомое, но неузнаваемое лицо скуластого человека с раздутыми ноздрями и тяжёлым, подавляющим все черты подбородком. Человек этот, оскаливаясь, кричал ему на ухо:
– Куда тебя? Куда?
Рагозин не понял, что нужно этому человеку, но тут же вспомнил, что это – Страшнов, и почему-то обрадовался, и хотел ему крикнуть в ответ, но не мог, а только прокряхтел кое-как:
– Я сам, – и стал подыматься.
Никогда не испытанной силы боль в ключице и плече принудила его не двигаться.
– Что сам? Несогласный! Сам… – сердито гудел Страшнов, поворачивая его и подсовывая свои руки ему под спину и под колени.
Потом Страшнов поднял его и побежал с ним, как с ребёнком. Рагозин ничего не слышал, кроме толчков боли, от которых мутилось сознание. Страшнов же набавлял шаг, пригибаясь под тяжестью ноши и от ужаса, что не успеет вынести раненого с поля, как настигнут казаки. Топот кавалеристов слышался громче, чем в первый раз, и опять раздались залпы…
Уже почти на берегу Страшнов перехватил санитаров с носилками и затем доставил Рагозина моторным ботом на «Октябрь».
Но корабль был повреждён: снаряд разорвался в кубрике, наспех шла починка рулевого управления мастерами плавучей ремонтной мастерской, пришвартованной к борту. На этой самоходной барже-мастерской нашлась каюта, в которую перенесли Рагозина. Командир дивизиона пришёл к нему, когда судовой врач, осмотрев раненого, доложил, что раздроблена левая ключевая кость, задет нервный узел и нужна операция.
– Вот, видите ли, – снисходительно строго, как положено с больным, сказал командир, – мы вас, голубчик, эвакуируем в госпиталь.
В спокойном положении боль не так люто мучила Рагозина. Он ответил
– Я вам не подчинён, товарищ командир.
– Мы, голубчик, пять лет кряду воюем. А вы – подчинение!
– Словом… остался.
– Нет, родной. При наличии возможности, обязан эвакуировать. Вас там маленько прозондируют – что к чему.
– Как там… на берегу?
– Зачем – на берегу? На судне госпитальном медики прощупают.
– Дела, говорю… на берегу… а?
– Дела своим чередом. Делами мы займёмся. Вот пока огонь не открыли, мы вас и транспортируем полегоньку.
– Какой огонь?
– Прикрывать будем. Отход прикрывать, голубчик.
Рагозин не сводил взгляда с командира. Глаза его светились лихорадкой. Было явно – у него начался жар. Он потянул голову кверху, но не удержался. Сморщившись, он спросил:
– Отход?.. Страшнов!.. Как – отход?
Страшнов, заглядывавший через приоткрытую дверь, шагнул в каюту.
– Лежи, ладно, – сказал он шёпотом, – все хорошо.
Рагозин стонущим криком оборвал его:
– Что баюкаешь?! Нянька!..
Потом притих и выговорил глуховато:
– Небось выдержу… Чего хорошего, когда отступаем?
– Как чего? – обиженно сказал Страшнов. – От Саратова мы их отжали? За Волгу не пустили? Они у Эльтон-озера ручку было потрясли уральцам. А мы им пальцы-то укоротили…
– Баюкай! – вздохнул Рагозин и прикрыл глаза.
Командир, выходя, шепнул Страшнову:
– Зови санитаров. На бот с правого борта…
Доктор следил, как несли раненого и потом вставляли носилки в люльку, подвешенную на трос лебёдки. Моряки скучились на борту. Зашипел пар, трос медленно натянулся. Страшнов наблюдал, чтобы носилки не сплющило концами люльки.
Рагозин рассмотрел его над собой, чуть приподнял правую руку. Страшнов пожал её бережливо.
– Да, – сказал он.
– Вот так, – ответил Рагозин.
– Да уж ладно, – согласился Страшнов.
Трос натянулся туже, люлька поднялась, и Страшнов стал отводить её за борт.
– Вира, вира, помалу, – негромко сказал он, и моряки передали на ют: «Вира, помалу!»
Уже совсем как оттолкнуть люльку, Страшнов увидел в полутьме, что Рагозин хочет ещё говорить. Он придержал на мгновенье трос.
– Помогай тут, – сказал Рагозин быстро, – чинить корабль…
– Учи волгаря рыбу пластать, – усмехнулся Страшнов.
– Жалко, ты не волгарь!..
– Вира! – громко скомандовал Страшнов.
Он оттолкнул трос и напутственно крикнул опускавшемуся, дочерна затенённому бортом Рагозину:
– У нас в Поморье не хуже волгарей окают! До свиданья, Пётр Петрович! Поправляйся лучше!
– Поправляйся, товарищ комиссар, – разноголосо повторили за ним моряки, перевешиваясь через поручень и глядя книзу, в темноту.