Необыкновенное лето
Шрифт:
– Ведь это же некультурно! – видимо с презрением закончил докладчик, разглаживая пробор ребром руки.
– Ты думаешь? – сказал комиссар и постучал по бумагам умными полумесяцами ногтей – раз-два, раз-два, раз-два-три, будто напевая про себя: «Чижик, чижик, где ты был».
– О чем вы, товарищ? – спросил он у Дибича, и, когда Дибич высказал просьбу, разъяснил со скукой: – Это же не наше дело! Вам надо в Центропленбеж, а не к нам.
– Я был там два раза.
– Ну, и что же?
– Центропленбеж посылает меня в эвакопункт, эвакопункт в собес, собес к коменданту, комендант к вам, я
– Ч-ш-ш, – приостановил его молодой военный, заткнув большой палец левой руки за портупею и успокаивающе поводя вверх в вниз другими пальцами.
– Вы снабжение где получаете? – спросил комиссар.
– По военной линии, как выписанный из госпиталя.
– Ну и неправильно. Вы должны получать по Центропленбежу.
– Мне безразлично. Я должен попасть на родину, и все.
– Вам безразлично, а нам нет.
– Пока меня не доставят до дома, – упорствовал Дибич, – как бывшего пленного, как больного, как демобилизованного, если хотите – как сумасшедшего, – мне всё равно, – я считаю себя за военным ведомством. И я отсюда никуда не уйду, покуда меня не отправят в Хвалынск.
– Ну, ну, ну! – опять попридержал Дибича военный франт. – Вы с кем разговариваете? Товарищ военком говорит, что вы должны идти по общей гражданской линии, по советской, а не по военной. Понятно?
– Напиши ему записочку в Совет, пусть там займутся, – покладисто приказал комиссар и выстукал ногтями «Чижика».
Военный показал Дибичу одной бровью на дверь, щёлкнул каблуками и пошёл первым. Ботинки у него были похожи на утюги, повёрнутые тупым концом наперёд, и глянцево сияли, как красный яичный желток. Когда он, в смежной комнате, поравнялся со своим столом, зазвенел телефон. Он снял трубку, послушал, сказал небрежно:
– Да, у телефона для поручений Зубинский… Я повторяю: вас слушает для поручений Зубинский… Ну, если вы не понимаете, что такое «для поручений», значит, вы – не военный или просто бестолочь…
Он положил трубку, взял у Дибича документы, прочитал, спросил:
– Вы из кадровых?
В это время снова раздался звонок.
– Опять вы? – сказал Зубинский в трубку и подкинул кверху ловко выделанные плечи френча. – Напрасно сердитесь, дорогой. Я отвечаю: да, у телефона Зубинский, для поручений… Ну да, по-старому это адъютант… Но мы живём не по-старому, а по-новому!.. Ах, теперь понятно? Ну, слава богу…
Кончив разговор, он взглянул на Дибича и, явно рассчитывая на сочувствие, пробормотал:
– Действительно, было удобно и просто адъютант есть адъютант… Вы не кадровый? – повторил он, разглядывая документы. – Нет?.. А когда были произведены в поручики?.. Командовали ротой?.. А, вон что – батальоном… А к штабс-капитану вас не представили?
– А разве все это имеет отношение к тому, что вам приказал комиссар? – нервно сказал Дибич.
Зубинский не ответил, а достал листик бумаги, окунул перо в полупудовую, усыпанную стеклянными пупырьями чернильницу и дольше всякой меры крутил ручку над каким-то невидимым пунктом бумаги, будто разгоняя перо для необыкновенного, как он сам, росчерка. Однако он ничего не написал, остановил кручение и спросил:
– Почему бы вам не вступить в Красную Армию? Вы – специалист, у вас
– Я больной, – отрезал Дибич.
– Лучше, чем в армии, вы нигде не поправитесь. Пайки у нас отличные, живо откормим.
– Я не свинья, чтобы меня откармливать, – наливаясь кровью, выпалил Дибич. – Если таких, как вы, ставят вербовать в Красную Армию, то я её не поздравляю!
Зубинский даже не поднял на него глаз, а только ещё раз обмакнул перо и проговорил в бумагу:
– Спокойно, поручик, спокойно.
– Я давно не поручик, к вашему сведению, никакой не поручик! Так же, как вы – не адъютант! – в бешенстве прохрипел Дибич.
Зубинский хладнокровно написал записку, украсив её действительно акробатическим росчерком, и сказал:
– Напрасно волнуетесь, товарищ. Надо дорожить людьми, которые готовы вам помочь. Вот с этой бумажкой ступайте в городской исполком, к секретарю товарищу Извекову. Если дело не выйдет, приходите ко мне, я человек культурный и не мелочной и вхожу в ваше положение.
– Можете быть уверены – я вас больше не обеспокою! – в необъяснимой злости ответствовал Дибич и ушёл, не простившись.
Последнее время он неожиданно для себя вдруг впадал в крайнее раздражение. После плена, где надо было принуждённо сдерживать и прятать всякую тень своеволия, его желаниями овладело нетерпенье. Слишком часты и, в сущности, ничтожны были бесконечные препятствия на большом его пути. Взбесившись по пустяковому поводу, он быстро приходил в себя, как человек, доведённый до исступления комарьём и начавший по-мельничному махать руками, бросает это занятие, понимая его бесплодность.
На улице ему стало сразу легче. Его отвлекла перемена, происшедшая за часы, которые он провёл у военного комиссара. Когда он входил в дом, день был синий, все вокруг остро прочерчивалось солнцем, можно было ждать зноя. Сейчас под холодным ветром испуганно клонились в палисадниках трепещущие деревья и смутный пепельный свет обволок улицы, точно накинув на них хмурую хламиду. Тучи ярусами настигали друг друга, чувствовалось, что где-то уже хлынул весенний ливень, может быть, с градом.
«Не хватает ещё попасть под душ», – подумал Дибич, набавляя шаг и пригибая голову против ветра.
По мостовым гнало бумажонки, солому, прошлогоднюю пересохшую листву, раскрошенный навоз – целые кадрили завинченного в трубы и воронки мусора, в котором, наверно, без следа затерялись бы дороги, если бы не благодетельные бури. Все пело и перезванивало под напором ветра, стон катился по железным кровлям, свист верещал в колеблемых проводах телефона, стрельба потрескивала от захлопываемых калиток и дверей. Народ бежал под крыши.
Оставалось недалеко идти, и уже совсем на виду был высокий дом на улице, пышно обсаженной зеленью, метавшейся под нажимами ветра, когда прямо навстречу Дибичу, словно опрокинутая из-за угла, вымахнула косая и как будто кудрявая, избела-свинцовая, шумящая стена воды. Он врезался с разбега в эту стену, торопясь к подъезду дома, и она охватила и вмиг испятнала его с головы до ног тёмными пятаками, и пятаки стали мгновенно сливаться в чёрные разводья на плечах, груди и коленках, и Дибич ощутил животворящий колючий холод во всем теле.