Необыкновенное лето
Шрифт:
– Да уж с меня все сняли, до исподних – чем же ещё делиться?
– Не так жёстко, не так жёстко, – мягко придержал Рагозин.
– Вы задайте вопросы, Пётр Петрович, я отвечать не отказываюсь. Только не меня корить жёсткостью.
– Чувствую. Но и вы чувствуйте, что я пригласил вас не пререкаться. Расскажите, в чём состояла ваша собственность – денежная, недвижимая, товарная. Да поточнее. Все будет проверено.
– Извольте, – уступчиво согласился Мешков. – Мне таить нечего. В шестнадцатом году торговые дела, вам известно, как покосились, и мало стало надежды, что поправятся. Под влиянием этого беспокойства
– А знаменателем что было? Банк? – спросил Рагозин.
– Точно так. Банк.
– У вас ведь ещё городское место было, земля?
– Место было, верно. Да на месте ничего не было. А теперь и места нет. Земля-то стала государственной?
– Ну, а дом?
– Что же дом, Пётр Петрович? Дом отошёл по муниципализации.
– Ну, а вот в сейфе вашем ничего не оказалось, кроме «Займа свободы». Что же, вы до революции обращали все в деньги, а потом все деньги так в один заём и вбухали?
– Все до копейки, – вздохнул Мешков и основательно, как после бани, утёрся платком.
– Почему же этакое безрассудство? Все деньги – в одну эту «свободу», а?
– Я вам сознаюсь, Пётр Петрович. Меня взяли уважением. Уважение мне было оказано такое, что я из рук кормовую лопатку выронил. Директор банка напустил на меня мороку, будто только он сам да я с ним – люди деловые, дальновидные. После революции должна была будто прийти победа над германцем, а за победой – подъем коммерческих дел. «Свобода» непременно укоренится, и с новым займом никакие бумаги, наипаче деньги, не пойдут в сравнение. Мы с вами, Меркурий Авдеевич, сказал директор, на процентах с «Займа свободы» как на граните будем стоять… Вот и стоим!
– На «свободе», значит, просчитались? – улыбнулся Рагозин. – Керенский подвёл?
– Вам виднее, Пётр Петрович, кто подвёл. Я в политике не разбираюсь.
Они сосредоточенно замолчали. Вдруг отчётливо, но гораздо тише прежнего, Рагозин сказал:
– А я в политике малость разбираюсь… Золотом у вас ничего не было?
Он в упор глядел на Мешкова.
Меркурий Авдеевич развёл руками.
– Ваша власть, хоть матрасы вспорите.
– Ну, – сказал Рагозин и поднялся, – матрасы ваши ни к чему, а книги банковские у нас в руках, они скажут, все ли так обстояло, как вы докладываете. Пока я вас не задерживаю.
Наполовину тоже поднявшись, Мешков, однако, не распрямился, а так полусогбенно и спросил:
– А потом что же – задержите?
– Нет, почему же, если вы на все ответили откровенно?
– Пётр Петрович! Как на духу! Да и что от вас скроешь? Вы вон на мне все подоплёки вывернули: и ренту мою, и дом, и лавку припомнили. Да и зачем мне вас подводить? Я от вас худого не видел, а к вам всегда с симпатией.
– Ладно, ладно, – кивнул Рагозин.
– Правду говорю. Никогда о вас слова обидного не проронил. А ведь сколько из-за вас пострадать от охранки пришлось, когда в
– Пострадали? От охранки пострадали? – с неожиданным хохотом перебил Рагозин. – Из-за меня, грешника? Эка вы, бедняга!
Он хохотал, то отталкиваясь от стола кулаками, то наваливаясь ими на край, и слезы истового веселья лучились в его сжатых глазах.
– Я вас, выходит, тоже… тоже подвёл! – выталкивал он со смехом. – Не один… Керенский!
И у Мешкова будто блеснули слезы, но жар отхлынул с его лица, он стоял изжелта-бледный, все ещё преклонённый, высоко вздёрнув потерявшие грозу брови.
Тут постучали в дверь, и Рагозин крикнул:
– Да, да! Заходите… Не думал не гадал, а подвёл, что поделаешь! – продолжал он раскачиваться, смеясь.
Вошли двое мужчин с пиджаками через руку, в узеньких поясках, похожие на теннисистов, и девушка в белой блузке и короткой шотландковой юбке. Открыв дверь, они словно впустили в комнату добрый пай уличного горячего света – так вспыхнули в кабинете их рубашки, на одном голубая, на другом персиковая, чертовски утончённого оттенка, и даже гладко бритые лица мужчин были как-то по-особому светоносны. В том, как пришедшие поклонились и стали близиться к столу, заключалось соединение почтительности с уверенностью в самой, однако, благородной пропорции. Рагозин, ещё не переключившись со смеха на другой лад, успел себе отметить: ишь, вальяжные! – и сказал Мешкову:
– Все-таки я вас меньше подвёл, чем «Заём свободы», ей-богу. Давайте на том кончим.
Но Меркурий Авдеевич будто не вполне внял этому отпущению. Нечто отдалённо обидное почудилось ему в посетителях, которые не дали довести визит до какого-нибудь смягчённого конца. И сейчас же он услышал знакомую атласную распевку:
– Артист Цветухин, – проговорил человек в голубой рубашке и, указывая на персиковую, добавил: – Пастухов. – А потом притронулся к голому локтю девушки и сказал пониже: – Моя ученица.
– А, как же! – ответил Рагозин и пригласил садиться, показав и на тот стул, у которого ещё стоял Мешков, точно Меркурий Авдеевич вовсе не мог собою отнять никакого пространства.
Наступила маленькая пауза, пока рассаживались, и Мешкову пришлось отшагнуть в сторону, чтобы уступить Пастухову дорогу к стулу. Они совсем близко сошлись, и Меркурия Авдеевича осенило некоторое посмеление.
– Запамятовали? – спросил он у Пастухова.
Александр Владимирович, в момент самооткровенности, давно признал, что хорошо припоминает только тех знакомых, в которых у него могла быть нужда. А Мешкова он и правда забыл. Помигав на него, он оборотился к Рагозину, как бы спрашивая – какая цена этой захудалой бородёнке? Рагозин решил дело недвусмысленно: он мотнул Мешкову головой и сказал:
– До свиданья. Я вызову вас, если понадобится.
Мешков поклонился в ответ Петру Петровичу, а затем поднял голову и остро глянул на Пастухова из-под бровей, снова обретших обычную свою грозу.
– Сравняли теперь знатных с незнатными, – выговорил он в глубокой укоризне, – пора гонор за пазуху спрятать. Учитесь у них (он повёл бровями на Рагозина). Поважнее вас будут…
Тогда вдруг к нему подошла девушка.
– Здравствуйте, Меркурий Авдеевич. Я вас, простите, только сейчас узнала. Я – Аня Парабукина.