Необыкновенные москвичи
Шрифт:
Федор Григорьевич подрулил к тротуару — эта замечательная спустя больше чем двадцать лет встреча требовала остановки.
— Здравия желаю, товарищ майор! — смеясь глазами, сказал он. — Докладывайте обстановку... Как настроение?
Таков был неизменный вопрос, с которым майор Белозеров появлялся в своих подразделениях; одинаково бодро он задавал его и в тылу, на отдыхе, и в бою.
Белозеров обернулся, вгляделся, на лице его промелькнула растерянность, и оно стало бледнеть, сереть, как от испуга.
— Старший лейтенант Орлов! — выговорил он и глотнул воздух. —
— Так точно! Прибыл по вашему вызову, — отрапортовал Федор Григорьевич.
— По моему вызову? — переспросил Белозеров.
— Так точно!
Федор Григорьевич круто повернулся, так, что рулевое колесо уперлось ему в бок, и потянулся к своему пассажиру; пассажир быстро обхватил его, и они, припав друг к другу, застыли в этом положении. Белозеров уткнулся лицом в шею Орлова, в пропотевший ворот его рубахи, и не отпускал; Федор Григорьевич, беззвучно смеясь, смотрел поверх головы Белозерова, морщил нос и отдувался — слишком уж шибало от нее одеколоном.
В оконца машины заглядывали с интересом пешеходы. Парнишка в кепочке, насунутой на самые уши, облокотился о борт и ожидающе воззрился на двух людей, сцепившихся, как в яростной схватке. Орлов подмигнул парнишке, и тот со скучливым выражением отошел.
— Вот уж верно... вот уж не ожидал, не думал, — приговаривал Федор Григорьевич.
Белозеров выпустил наконец Орлова, но, не отрываясь, напряженно вглядывался, точно сомневаясь в подлинности его существования.
— Двадцать три года — с одиннадцатого января сорок третьего, — сказал Орлов. — Я этот денек запомнил.
— Мы ведь «похоронную» на тебя послали... — задыхаясь, выговорил Белозеров. — Я и отцу твоему написал.
— Получили твое письмо, — весело сказал Орлов. — Я его лично читал, когда вернулся, — художественно написано. Мать письмо за икону положила.
— Мне Севрюков доложил: сам, своими глазами видел, как ты, как тебя... — Белозеров не кончил.
— Засыпало меня, точно. Тряхануло так, что все из головы выскочило, как бревно лежал, — сказал Федор Григорьевич.
— Вот и Севрюков... Прямое попадание — доложил.
Белозеров все еще не вполне как будто верил: у него было чувство, что он разговаривает не с живым человеком, а с пришельцем «оттуда», с бессмертным существом, и это было чудом — чудом товарищества и преданности. Казалось, его верные и в самой смерти, его геройские однополчане, не дожидаясь, пока он присоединится к ним, выслали ему навстречу офицера из своей отвоевавшейся команды. И вот Орлов, его комбат-три, предстал перед ним здесь, в самый тяжкий час, точно связной от них. Больше двадцати лет он будто и не существовал вовсе — да, он действительно не существовал для Белозерова, пропав в бою где-то в приволжской обледенелой степи. И необыкновенным, и милосердным было его воскрешение на людной московской улице в этот вечер... По лицу Белозерова пошли темные пятна — кровь приливала к щекам.
— Сколько я там в глине пролежал, не знаю, не помню, — обрадованно рассказывал Федор Григорьевич. — А очнулся, выкарабкался, протер глаза — и опять закрыл... Фриц надо мной стоял, автомат наставил.
Спохватившись,
— Как же так? — не совладав с собой, слабо выкрикнул Белозеров. — А мне Севрюков... Как же мы раньше?.. И как же ты, как?
С его губ чуть не сорвалось: как там наши ребята — Клейвачук, Островский, Колосов?
— Да вот так... Всего не расскажешь, — ответил Федор Григорьевич.
— Ну да, понятно... — пробормотал Белозеров.
— Обыкновенно все было, как в плену. Когда отудобил немного — я первое время глухой ходил, хоть над ухом стреляй, когда отудобил, попробовал убежать. Трое нас из лагеря бежало. Ну, далеко не ушли, овчарки на след вывели.
И Федор Григорьевич умолк, кинув взгляд на улицу. Там катили от Белорусского вокзала такси, переполненные пассажирами и багажом: за стеклами машин громоздились чемоданы с гостиничными наклейками, цветы, коробки. Экспресс из Берлина прибыл, и это длинными вереницами мчались «пиджаки», много «пиджаков».
— В общем, долгая история, — сказал он. — Били меня зверски, приговорили повесить. Я между тем в тифу свалился — повезло. После еще раз убежал, и опять неудачно. А ты, я вижу... Ну, поздравляю, товарищ майор!
— Что? — не сообразил Белозеров.
— Вот уж точно, как в песне: «Тебя с крестом я поздравляю, себя...» — И Федор Григорьевич засмеялся своим глухим, бухающим смехом. — Когда тебе Героя дали?..
— А — да... За Днепр.
Орлов и вправду порадовался за своего командира полка: кто-кто, а майор Белозеров заслужил эту награду. И, как видно, у него вообще был в жизни полный порядок: наверно, имелась и дачка под Москвой, и персональная пенсия. Ну что же: Федор Григорьевич не завидовал — нельзя завидовать человеку, с которым лежал в одном окопе. А что касается наград, то, как и все люди, много повидавшие в жизни и справедливого и несправедливого, он не придавал наградам слишком большого значения.
— Знай наших, поминай своих! — Он подмигнул Белозерову.
— Где они — наши? — воскликнул тот, не помня себя.
— Да, где они? — повторил Орлов, и это прозвучало даже несколько загадочно. — Вот вопрос.
У Белозерова стали вздрагивать губы, и Орлов подумал, что его командир сейчас заплачет... Впрочем, удивляться было нечему: люди, вспоминая войну, плакали чаще, чем на войне, — тогда они воевали.
— Я, между прочим, встречал кое-кого из полка, — сказал он. — Недавно совсем, недели три назад.
— Встречал? Кого встречал? — жадно спросил Белозеров.
— Не угадаешь — Севрюкова. До него теперь рукой не достать — так возвысился.
Белозеров промолчал, силясь унять пробегавшую по телу дрожь. Он уже плохо понимал, что происходило: каждое слово, сказанное его бывшим комбатом, имело, казалось, особый, тайный смысл.
— В командировку приезжал Севрюков. Сел вот, как ты, случайно в мою машину, — продолжал Федор Григорьевич. — В хозяйстве, говорит, у меня тысячи людей и несметные богатства — он на Севере, за Полярным кругом. У нас, говорит, долгая ночь, но мы не спим.