Необыкновенные москвичи
Шрифт:
16
«Оформление» дела Голованова подходило к концу, и Андрей Христофорович отправился в отделение милиции: надо было проследить, чтобы там не «затерло» с передачей дела в народный суд. Опасения в этом смысле внушал сам начальник отделения, подполковник Бояджян, человек в районе известный — сторонник всяких предупредительных и воспитательных мер. Познакомились они ближе в связи с тем же делом Голованова, вскоре после того, как Голованов был задержан, а затем освобожден. Задержали его тогда в отсутствие заболевшего Бояджяна — распоряжался всем заместитель начальника отделения, освободили по требованию прокурора. Ногтеву пришлось присутствовать при малоприятном разговоре на
Но теперь наконец-то и все формальные требования закона были как будто соблюдены. Голованов так и не поступил на постоянную работу, несмотря на сделанное ему вторично, под расписку, предупреждение, и папка с его делом постепенно растолстела, а на все многочисленные бумажки о нем — заявления квартирных соседей, протоколы допросов, рапорты участкового уполномоченного — легла сверху характеристика, написанная самим Андреем Христофоровичем, как председателем комиссии содействия, и подписанная также начальником ЖЭКа. Теперь только подписи Бояджяна, начальника отделения, не хватало, чтобы дело пошло на утверждение в районный отдел милиции, а оттуда в прокуратуру и в народный суд.
Было еще не поздно, часов семь, когда Андрей Христофорович, созвонившись днем с Бояджяном, подошел к старому, уцелевшему едва ли не с прошлого века, грязно-желтому дому с низенькими, пузатыми колоннами, в котором помещалась милиция. У входа стояли, чего-то дожидаясь, несколько милиционеров и трещал синий с красными обводами мотоцикл, оседланный водителем... Из дома выскочил вдруг, как на пожар, еще какой-то человек — с непокрытой головой, в разлетающемся пиджаке, — ловко прыгнул в коляску, и мотоцикл, блеснув на солнце плексигласовым щитком, тотчас покатил, стреляя выхлопами, — оперативники куда-то чрезвычайно торопились. На втором этаже в коридоре навстречу Ногтеву пробежал милицейский старшина и только глянул на него, как в пустоту, невидящими глазами. А в кабинете начальника отделения прибирала на столе секретарша — самого Бояджяна на месте не оказалось, он тоже, вопреки договоренности, умчался только что «на территорию». И все это, вместе взятое, наводило на мысль о внезапном подъеме «по тревоге».
Секретарша на расспросы Ногтева сказала лишь, что начальник еще вернется — так, по крайней мере, он просил передать всем, кто будет его спрашивать. Андрей Христофорович решил подождать: ему-то спешить было некуда, да и небезынтересно было узнать, что же именно в отделении стряслось.
По каменной лестнице с такими истертыми, искривленными ступеньками, что по ним с опаской приходилось ступать, Ногтев спустился на первый этаж, в дежурку. Сегодня там сидел знакомый капитан — как-то он приходил в ЖЭК на прием к Ногтеву, просил посодействовать с ремонтом квартиры. И он произвел тогда на Андрея Христофоровича отличное впечатление — он был, правда, еще молод, лет около тридцати, но правильно воспитан: почтительно, не перебивая, слушал и коротко, ясно докладывал. Вот и сейчас он встал навстречу Андрею Христофоровичу, пригласил его к себе за деревянную перегородку и усадил рядом. Доверительно, как своего человека, капитан осведомил его о чрезвычайном происшествии: часа четыре тому назад на территории отделения, всего лишь в каком-нибудь полукилометре отсюда, были убиты старик пенсионер и малолетняя девочка; преступники скрылись, и по их следам шла погоня... Рассказывая, капитан понизил голос, и на его приятно-открытом лице появилось то озабоченное выражение, с каким врач говорит о смерти своих пациентов: «Прискорбно, конечно,
Андрей Христофорович слушал со смешанным чувством — он и негодовал, и вместе с тем утверждался — в который уж раз! — в своей правоте: либерализм не приводил ни к чему хорошему. И конечно, только чье-то непростительное благодушие сделало возможным это ужасное преступление — зло необходимо было уничтожать в зародыше, в семени... Ногтев принялся расспрашивать о подробностях, но капитан и сам знал еще немного: было пока установлено, что убийцы приехали в такси, что машина подождала их во дворе и что обе их жертвы, семидесятилетний старик и его восьмилетняя внучка, были в своей квартире заколоты каким-то холодным оружием.
— Дворник... прошу прощения — жена дворника видела, как двое вышли из подъезда и уехали в такси, — докладывал капитан. — Жена дворника показала, что оба были в теннисках, молодые, — она и тревогу подняла. Один, в желтой тенниске, побежал вдруг, не помня себя, по двору. Другой, постарше, догнал его, стал наносить удары и затолкал в такси. Женщина и подумала на неладное.
— В теннисках... молодые, — повторял Андрей Христофорович.
У противоположной стены приподнялся на скамейке кто-то пунцово-красный, с неестественно блестящими глазами. И неразборчиво заговорил, замычал, точно во рту у него стеснилось разом множество слов и они мешали друг другу.
— На Бутырке, на хуторе... на Бутырском хуторе... тоже Кошкины жили, старик со старухой...
Сержант, сидевший рядом, — седоватый усач с орденской колодкой на кителе, — тронул пьяного за руку.
— Не лопочи, Данилов! — сказал сержант. — И ухо убери...
Тот машинально потянулся к своему уху и помял его.
— Любопытное чересчур, — серьезно сказал сержант.
— Так ведь... оно не приставное, — выговорил пьяный, и его пылающее лицо озарилось радостью.
— Данилов! — позвал капитан.
Данилов вскинулся рывком, его качнуло, но он все же устоял и, с деревянной твердостью ставя ноги, пошел к перегородке. Андрей Христофорович брезгливо посматривал — пьяные внушали ему отвращение... Далее из диалога с капитаном выяснилось, что этот Данилов был доставлен в отделение за довольно необычное хулиганство: он закурил в церкви во время службы и нехорошо ругался, когда прихожане выводили его. Подписал он протокол не читая, охотно и как бы даже с удовольствием, старательно, буква за буквой, вырисовав свою подпись, и широко, на полстраницы, расчеркнулся.
— Курить в закрытых помещениях вообще не полагается, в интересах гигиены, — наставительно проговорил дежурный, — а вы к тому же оскорбили верующих, их чувства.
Но Данилов стал возражать:
— Я... я не в самой церкви... нет, зачем так? — Он до синевы побагровел, давясь словами. — Я в тамбуре закурил... Это точно — в тамбуре!
Он еще стоял перед дежурным, когда в отделение привели тощенькую, голоногую девушку в голубом легком плащике, — на вид ей нельзя было дать больше семнадцати; задержали ее в женской парикмахерской за кражу. С немым пристальным вниманием, не отрывая глаз, следила она за всеми движениями дежурного, пока тот в безмолвии доставал из ящика стола чистый лист для протокола, а потом очищал клочком розовой промокашки перо. И, не выдержав этих неспешных приготовлений, она вдруг вскрикнула каким-то зверушечьим дискантом:
— Что же это?.. Мамочка! Не брала я ничего!.. Товарищ начальник! — Испугавшись собственного крика, она сбилась, всхлипнула и заговорила полушепотом: — Не брала я этой сумки... Вот чем хотите поклянусь!.. Зачем мне чужая? Мне не нужна чужая...
Дежурный кивнул, как бы приглашая говорить дальше, и это ее немного ободрило.
— В салоне очередь большая была, знаете, перед праздником, — заторопилась, зачастила она. — Я и не стала ждать, пошла на выход. Вовсе я не думала брать эту сумку... А сумка, не знаю у кого, упала...