Неоконченный портрет. Книга 1
Шрифт:
Полного счастья и спокойствия Рузвельт не находил и в семье, хотя любил ее, любил детей, любил — скорее уважал — жену...
Ни его государственная деятельность, ни семья, ни короткие часы отдыха, когда Рузвельт совершал автомобильные прогулки, плавал в бассейне или склонялся с лупой в руке над очередной почтовой маркой, не давали ему того, на что имеет право каждый, — ощущения человеческого счастья.
Только мысли о Люси, только редкие свидания с ней помогали Рузвельту чувствовать себя просто человеком, перенестись, пусть на короткие часы, пусть на мгновения, в обетованный уголок его души. И Люси любила Рузвельта не менее горячо, чем он ее. Франклин был для нее прежде
...Никто и никогда не узнает, о чем разговаривали сейчас Рузвельт и женщина, занимавшая такое место в его сердце.
Они были поглощены друг другом и даже не заметили, что из машины, в которой приехала Люси, вышла плотного сложения женщина в синем жакете — художница Елизавета Шуматова. Некоторое время она стояла в нерешительности. В «кадиллаке» остался фотограф Николас Роббинс, сидевший за рулем. В газетных и журнальных архивах он собрал для Шуматовой бесчисленное количество снимков президента. Здесь, в Уорм-Спрингз, он должен был сам фотографировать Рузвельта — художница опасалась, что президент не сможет уделить ей достаточно времени, и полагала, что снимки, сделанные Роббинсом, помогут ей в работе.
Рилли сел на место Шуматовой, рядом с Роббинсом — он понимал, что президент не захочет, чтобы в его машине ехал кто-то третий. Однако Шуматова, модная художница, избалованная вниманием «сильных мира сего», портреты которых она рисовала, после короткого раздумья решительно направилась к «форду», на ходу приветствуя президента.
Не ожидая приглашения, она уселась в салоне вместе с президентом и Люси. Земля обетованная, на которой только что блаженствовал Рузвельт, мгновенно исчезла, он снова оказался в мире реальности.
Рузвельт любезно поздоровался с Шуматовой и осведомился о ее самочувствии. Потом включил мотор. Тотчас пришли в движение машины охраны. Президентский кортеж развернулся на перекрестке шоссейных дорог и направился в Уорм-Спрингз.
К работе над ответом Сталину на его два письма от 7 апреля Рузвельт так и не приступал.
Он чувствовал, что внутренне все еще не готов к нему.
Написать формальное письмо, касающееся «бернского инцидента» или подтверждающее ялтинские решения о Польше, не составило бы для Рузвельта особого труда. Но он хотел разъяснить Сталину, что тот недооценивает готовность американцев честно сражаться бок о бок с советскими войсками. Понять это Сталину, как предполагал Рузвельт, мешали идейные разногласия с западными союзниками, и он выискивал причины для необоснованных упреков.
Изложить все это в рамках ответов на вопросы, затронутые Сталиным, было невозможно.
Но Рузвельту хотелось вырваться за эти рамки.
Торопился ли он потому, что реально оценивал свое физическое состояние, понимал, что жить ему осталось недолго, и хотел подготовить все для того, чтобы его излюбленная мысль восторжествовала, даже если сам он перестанет существовать?
Или и в данном случае он оставался прежде всего человеком дела?
Чувствуя приближение конца, классический капиталист не предается рефлексии, не опускает рук, не ждет покорно смерти, но, наоборот, денно и нощно работает над завершением своих земных дел, пишет и переписывает завещание, охваченный желанием предусмотреть все, что представляется ему наиболее важным. Привыкший загребать деньги при жизни, он расписывает все так, словно хочет обеспечить не только семье, но и самому себе те же доходы и на том свете.
Рузвельта поглощали мысли совсем иного рода. Он размышлял вовсе не о своем личном состоянии и не о благополучии
И не о своей посмертной славе размышлял Рузвельт в эти дни, которым суждено было стать последними в его жизни.
Президент размышлял о будущем Америки.
Нет, он не мечтал ни о каких коренных социальных переменах. Пусть американцы продолжают обогащаться! Но Рузвельт понимал, что непомерное обогащение идет рука об руку с жаждой власти, а чрезмерная власть рождает мечту о мировом господстве. Гитлер показал всему миру, как это происходит.
Теперь Гитлер фактически разгромлен. Но ведь еще кто-то из древних пришел к выводу, что опыт предыдущего поколения никогда ничему не научил последующее... А ведь это последующее поколение — а может быть, уже и нынешнее! — будет обладать новым смертельным оружием — атомной бомбой. Рузвельт хорошо знал, что подготовка к ее испытанию где-то в районе далекого Аламогордо идет полным ходом.
Два пути открывались ныне перед Америкой.
Агрессор, угрожавший человечеству, разгромлен, в достигнуто это в союзе со страной, признать которую близорукие люди в Америке категорически отказывались немногим более десяти лет назад. Продолжать ли этот союз и в мирное время? Или теперь, когда опасность для Америки миновала, снова возопить о «красной опасности» и о «руке Москвы»?..
Как же уговорить, а если надо, то заставить, — да, заставить! — людей жить в мире?..
Как убедить Сталина, что Соединенные Штаты не будут относиться к СССР, как к тому мавру, который, сделав свое дело, может уйти? Ведь в ином случае Сталин может взять обратно свое обещание, данное в Ялте, и не вступит в войну с Японией на стороне Соединенных Штатов через два-три месяца после окончательного разгрома Германии...
Да, Черчилль склонен относиться к Советскому Союзу как к пресловутому мавру. Теперь, после того как русские нанесли решающий удар по гитлеровской военной машине, Россия, по мнению Черчилля, может «уйти». Уйти, оставив в европейской земле многие сотни тысяч солдат, и довольствоваться своей западной границей 1939 года. Согласиться с этим значило бы помочь Черчиллю поставить во главе стран Восточной Европы новых английских марионеток — королей, президентов, премьер-министров...
Рузвельт не любил Великобританию. Говорил ли он это в глаза британскому премьеру? Однажды на обед в Белый дом был приглашен американский писатель и публицист Луис Адамик. Когда это было? Давно? Недавно? Кажется, в самом начале сорок второго... Пригласили немногих, в том числе находившегося в Вашингтоне Черчилля. Именно тогда Рузвельт, обращаясь к жене Адамика Стелле, сказал негромко, но так, чтобы Черчилль мог это слышать:
— Вы знаете, мой друг Уинстон не понимает, как большинство американцев относится к Британии и ее роли в жизни других народов. Я все время пытаюсь объяснить ему, что он должен это учитывать. Британия — наш союзник. Мы никогда не оставим ее в беде. Но неприязнь к Британии стала американской традицией. Причины? Их немало. И революция, и 1812 год, и Индия, и англо-бурская воина... Как народ, как страна, мы против империализма, мы ненавидим его...
Сейчас трудно сказать, говорил ли все это Рузвельт всерьез или просто «эпатировал» своего высокомерно-самоуверенного друга? И все же не только этот разговор, но и десятки других фактов свидетельствуют: Рузвельт ценил, но не любил Черчилля.
...Стелла сказала тогда, что недавно прочла книгу Джозефа Конрада «Сердце тьмы», в которой дана омерзительная картина империализма.
— Вот, вот, — подтвердил Рузвельт и громко сказал, глядя на Черчилля, демонстративно отвернувшегося в сторону: — Именно этого мой друг не понимает...