Неоконченный портрет. Книга 1

Чаковский Александр Борисович

— До удара, очевидно, не дойдет, но упасть в обморок он может. Впрочем, у красных крепкие нервы.

— Ничего! От радости не умирают. Кстати, что вы со Сквирским делаете, пока Буллита нет? Все-таки коктейль необходим. Буллит входит через несколько минут. В руках у него листок бумаги, — не папка, не портфель, а просто листок. Теперь ты, Генри — Буллит, и обращаясь ко мне, Сквирскому, говоришь: «Как вас, наверное, уже информировали, сэр, у меня в руках неподписанный документ. Однако он может быть оформлен как приглашение прислать сюда ваших представителей для обсуждения отношений между нашими странами...» Ты слушаешь меня, Генри? Ты должен проинструктировать Буллита. Чтобы не было никакой отсебятины. Ты можешь считать момент, который

тебе предстоит пережить, поистине историческим... «Итак, — продолжает Буллит, обращаясь к тебе, Сквирскому, — мы хотим, чтобы самым секретным вашим шифром (это надо особо подчеркнуть!) документ был передан в Кремль, в ваше министерство — словом, вам лучше знать куда, с тем чтобы выяснить, приемлем ли он для Москвы. Если да, то пусть ваши люди пришлют нам проект ответа, а мы, в свою очередь, сообщим вам, приемлем ли для президента русский проект». Ты внимательно слушаешь меня, Генри? Ты знаешь, есть вопросы, в которых я предоставляю исполнителям полную свободу действий. Но то, что я говорю сейчас, должно быть сделано именно так, как я говорю. «Если проекты окажутся взаимно приемлемыми, — должен сказать дальше Буллит, — президент подпишет этот документ, и оба письма могут быть обнародованы в Москве и в Вашингтоне». Затем ты, Буллит, сделаешь паузу и посмотришь, какое впечатление все это произведет на тебя, то есть на Сквирского. Ты же, то есть не Сквирский, конечно, а на этот раз уже ты, Генри Моргентау, потом подробно доложишь мне об этом впечатлении. И еще один момент, весьма важный. Спроси Сквирского, может ли он дать честное слово, поклясться, побожиться, что предварительной огласки обмена письмами не будет и до окончательного решения все сохранится в тайне.

— Конечно, он это сделает, — сказал Моргентау.

— Погоди, — строго сказал президент, — ты, кажется, чересчур вошел в роль Сквирского. Мне требуется его слово, а не твое. Пока мы его еще не имеем. Ну вот и все. Приступай к делу безотлагательно. Сегодня восьмое октября. Когда мы сможем провести всю эту операцию с полной гарантией, что о ней не пронюхает наша правая печать?

— Послезавтра, — после короткого раздумья ответил Моргентау. — Мне надо еще подготовить тот самый неподписанный документ, показать его вам, проинструктировать Буллита и предупредить Сквирского.

— О'кей, — согласился Рузвельт. Помолчав, он сказал: — Это — дело огромной важности. Сейчас трудно даже представить себе, какие результаты оно может дать в будущем!

— Кому? — не без иронии спросил Моргентау. — Нам или России? Впрочем, это шутка, конечно.

— Я так это и понял. Ты слишком умен, Генри, чтобы, подобно нашим политиканам, считать, что выгода для одного автоматически означает невыгоду для другого. Я за такие решения, которые выгодны обоим. Разумеется, если это честные решения. Не задерживаю тебя больше, Генри, и да поможет тебе бог. Кстати, информация о вашем совещании должна лежать у меня на столе не позже чем через час после того, как оно кончится.

...Через день на столе президента лежала записка Моргентау, датированная 10 октября 1933 года. Все произошло именно так, как это заранее было «прорепетировано» Рузвельтом. Новое заключалось лишь в следующих строках Моргентау: «...Сквирский спросил после слов Буллита: „Это означает признание?“ Буллит уклонился от прямого ответа, сказав: „Можете ли вы ожидать большего, чем возможность для вашего представителя вступить в переговоры с президентом США?“»

...Месяц спустя, в день 16-й годовщины Октябрьской революции, в Нью-Йорк по поручению Советского правительства для ведения переговоров с американским прибыли народный комиссар иностранных дел Литвинов в сопровождении руководителя пресс-бюро НКИД Уманского и секретаря коллегии наркомата Дивильковского.

В тот же день вечером их принял в Вашингтоне президент Соединенных Штатов Америки Франклин Делано Рузвельт.

Итак, Америка узнала о

признании России Соединенными Штатами...

Одни газеты прославляли дальновидность и мудрость Рузвельта. Другие снова объявляли его «красным», упрекали в союзе с «безбожной страной», хотя никакого союза еще не было, — он возникнет позже, в грозное военное время... Но сам этот союз был бы невозможен без решительного шага, который сделал он, Рузвельт, признав Советскую Россию в том далеком тридцать третьем. Признав не из любви к коммунизму, оставаясь лидером самой могущественной капиталистической страны в мире, но подчиняясь голосу рассудка, зову здравого смысла...

Тысячи, десятки тысяч писем стекались в Белый дом со всех концов страны. В одних содержались упреки, даже проклятия, в других приветствия, поздравления.

Реакционные газеты по-прежнему твердили: президент — «красный», «красный», «красный»...

Сейчас, годы спустя, Рузвельт, словно ощущая в своих руках историческую нить Ариадны, вспомнил один эпизод...

Все началось с того, что в Овальный кабинет неожиданно вошла Элеонора. Она знала: в эти часы ее муж обычно занят государственными делами. Он принимает министров, сенаторов, крупных бизнесменов... Правда, знала она и о том, что все встречи, назначенные на сегодня, были окончены и президент решил отдохнуть, в сотый, в тысячный раз разглядывая свое необозримое сокровище — альбомы с марками.

В эти часы он не ждал жену и по другой причине. Президент знал, что у Элеоноры сейчас происходит прием. Какой? О боже, разве он был в состоянии запомнить все приемы, которые почти ежедневно устраивала его деятельная супруга? Прием сторонников расширения торговли с Россией. Прием противников такого расширения. Прием деятелей Национального Фонда борьбы с полиомиелитом. Прием жен руководителей демократической партии. Ленч для жен министров. Для жен иностранных дипломатов. Для судейских чиновников. Для религиозных деятелей. Трудно было подсчитать, сколько человек перебывало на официальных и сугубо частных приемах, организуемых женой президента.

«Впрочем, — вспоминал Рузвельт, — однажды такая попытка была сделана. Кажется, в тридцать девятом году. По данным секретарей и помощников Элеоноры, ее приемы посетило около пятнадцати тысяч человек...»

Была выработана сложная процедура — приглашались только те люди, которых хотела увидеть жена президента, и те, кто непременно хотел увидеть ее...

Приемы? Переписка?.. О нет, этим далеко не ограничивалась деятельность неутомимой Элеоноры. Она вела «колонку» в газетах, писала статьи, тексты своих выступлений по радио, уверенная, что без ее помощи Рузвельт никогда не справился бы со своими многосторонними обязанностями.

В тот памятный день, когда Рузвельт остался наконец наедине со своими марками, его супруга появилась с неожиданным предложением: не согласится ли он встретиться с одним «любопытным» человеком? Чтобы встреча эта не носила официального характера, Элеонора предложила Рузвельту перебраться на ее половину, где только что закончился очередной прием.

— Но я не могу, я не в силах! — с отчаянием воскликнул утомленный президент. — Кроме того, я должен еще...

— Не хитри, Фрэнк! — энергично прервала мужа Элеонора. — Ты уже принял всех, кого хотел. А теперь намерен заняться своими марками. Но я предлагаю тебе еще одну очень интересную встречу. С человеком из тех сфер, которые ты почти не знаешь.

— С кем, черт побери?! — раздраженно спросил Рузвельт. — С очередной представительницей Общества по спасению падших женщин?

— Вовсе нет. Сегодня меня посетили представители организации помощи малоимущим студентам.

— С кем же ты хочешь меня свести? Как его имя?

— С мистером Джоном Смитом.

Для любого американца это имя вручало так же, как для русского: «Иван Иванов».

— Почему я должен с ним встречаться? — на этот раз уже с удивлением спросил Рузвельт.

— Потому что президент должен знать все, что о нем думают.