Неоконченный роман одной студентки (другой перевод)

Дилов Любен

Третий, до сих пор молчавший и глядевший на нее откровенно похотливо, сказал:

— Нужно ее улучшить.

Живот Праксителя заколыхался от смеха.

— Позавчера на представлении одной его пьесы спускавшийся на эореме бог грохнулся на героя, которого он должен был спасти. Публика хохотала так, как не смеялась и на комедиях Аристофана…

— Значит, ты пишешь пьесы? — сказала Циана с мстительным пренебрежением, чувствуя, что выиграла сражение. И добавила, когда Пракситель назвал его имя: — Впервые слышу.

Скульптор похвалился

перед нею вторым своим другом. Старик, как оказалось, обессмертил свое имя как философ и геометр, но Циана омрачила ему радость встречи с богиней мудрости, сказав безразличное «Ага!», чтобы отомстить и ему.

Зажав бороду в кулак, он дернул ее покрепче, видимо для того, чтобы очнуться от наваждения:

— О боги, какие гетеры бывают на свете: умные, красивые… Да разве в такое поверишь! Сказки! Калос кай агатос! — прохрипел он с презрением девиз, которым так восхищались последующие цивилизации. — И откуда тебе известна такая машина, как ты там сказала?

Циана умышленно не повторила название полиспаста. Ей было запрещено вмешиваться в развитие древнего мира. Вначале она была вынуждена это сделать, чтобы привлечь к себе внимание великих мужей древности.

— Как это нет умных гетер! А Аспасия? А твоя Фрина? — повернулась она к Праксителю, также оценившему гениальную простоту и эффективность полиспаста и молча снова поднесшего ей свой кубок.

— Какая Фрина?

— Та, что служила тебе моделью. — Она взяла кубок, потому что волнение и жара распаляли жажду.

— Модели у меня вот здесь, — и он постучал пальцем себе по лбу. — Но раз ты настолько учена, ты должна знать, что идеи красоты живут в другом месте. Я беру их прямо оттуда, не буду же их брать у какой-нибудь…

— Эй, — топнула Циана правой сандалией по мраморным плитам пола в беседке. — Я запрещаю в моем присутствии употреблять обидные слова о женщинах! А ты, мой дорогой ваятель, не должен передо мной повторять эти выдумки о царстве идей и так далее! Старик Платон не рассердится, если ты будешь ваять с натуры. Как, например, ты изваяешь такую ножку, если не увидишь ее? — воскликнула она, смеясь и подняв полы хитона над коленом.

Такой белой ножки с такой изящной линией икр, положительно, не было в Платоновом царстве идей, если вообще там была в самостоятельном виде идея женской ноги. Трое мужей не отрывали глаз от ножки Цианы, даже когда пурпурные полы хитона вновь покрыли ее. Первым стряхнул с себя колдовские чары Цианы Пракситель.

— Значит, ты не признаешь Платона, не так ли? Извини, но я подумал, что тебя подослал Костакис, он то и дело подсылает нам разных шпионок. К тому же Платон любимец властей…

— Ну конечно, особенно им по душе его трактат о государстве, — согласилась Циана. — Но речь шла о Фрине.

— Я сказал тебе, что не знаю никакой Фрины. Кто она?

— Гетера! Самая красивая, самая уважаемая… — Циана уже начинала волноваться, неужто она снова что-то напутала?

— Видишь ли, дочь Зевса, — захихикал старик, внимательно изучая проект

театральной машины, предложенный Цианой. — Если бы у нас появилась такая гетера, я бы первым свел с ней знакомство!

Циана рассердилась: имя его пережило тысячелетия, а он держится, как выживший из ума сатир.

— А ты не боишься называть меня так, как принято обращаться только к премудрой Афине Палладе?

— А кого мне бояться?

— Костакиса, например, — назвала она имя, которое только что упомянул Пракситель.

Старик засмеялся.

— Вот его боюсь. Можешь передать ему, что его я боюсь.

Щеки Цианы вспыхнули, и она стала еще красивее. Она не знала, что даже в разбавленном виде вино воспламеняет непривыкшую к алкоголю кровь.

— Оскорбительно, для духа Эллады оскорбительно, чтобы люди вроде вас боялись стражника.

— Я помню многое, серноногая умница, — певуче произнес старик, — но не помню такого, чтобы конфликт между меченосцами и мыслителями завершился в пользу последних.

Автор трагедий, молча накачивавшийся вином, усердно доливавший бронзовые кубки то из одного меха, то из другого, вдруг схватил ее за талию и сказал распухшим, еле поворачивающимся языком:

— А ты и в самом деле гетера?

Вопрос застал ее врасплох. Циана верила, что и одежда, и поведение ее достаточно красноречивы, и надеялась, что благодаря своим познаниям она внушила к себе уважение, и вот тебе раз… Горячий обруч угрожающе стянулся вокруг ее талии. Но ведь во времена Праксителя гетеры все еще были уважаемыми и равноправными подругами и спутницами, что и является исконным значением их прозвания?

— А экзамен ты выдержала? — зловонно выдохнул ей в ухо писатель.

Она попыталась осторожно освободиться.

— Какой экзамен?

— A-а, раз не знаешь, значит, ты и не держала его, — шумно обрадовался пьяный. — Когда рабыня хочет стать свободной женщиной и гетерой, она должна ради испытания удовлетворить троих мужчин одновременно, и если они останутся довольны…

— Я никогда не была рабыней! — Циана изо всех сил вырывалась из отвратительных объятий.

— Оставь ее в покое! — сказал Пракситель, отрываясь от бронзового кубка, но в глазах его мелькнула искра сладострастного любопытства.

Старый ученый вообще не обращал на них никакого внимания, поглощенный чертежами театральной машины. Пьяный пытался развязать верхнюю завязку ее хитона.

— Вот сейчас, милочка, мы и проведем экзамен!

Вдруг он резко выдохнул «кхе!», одновременно послышался звук падающего мешка. Старик замер, распростершись в двух метрах от беседки. Циана сообразила перекинуть его таким образом, чтобы он не упал на мраморный пол.

Остальные двое смотрели на нее, как наивное простолюдье в театре глазеет на спускающегося из машины бога. Но их ошеломление было вполне оправдано — классическая борьба, которой кончалось пятиборье на олимпийских играх, совершенно не походила на дзюдо двадцать четвертого века.