Неосторожность
Шрифт:
– Мне так жаль. Но, боюсь, мы вынуждены отменить завтрашний обед в честь Дня благодарения. Я понимаю, что делаю это в последнюю минуту, но бедному Хью нездоровится, нам пришлось отвезти его сегодня утром в больницу Саутхэмптона. Да. Спасибо, что понимаете. Нет, нет, прошу вас, не нужно ничего присылать. Я уверена, через несколько дней он будет дома, здоров как бык.
Щелк.
– Как ты, милый? – спросила мать за столом, сделав ударение на местоимении. – Есть новости?
Я оторопел от ее вопроса. Муж, с которым она прожила тридцать лет, лежал в больнице, возможно,
– Новостей нет, мама. Много работы, но этого следовало ожидать.
– А девушки?
– Увы.
Она вздохнула.
– По телефону ты упомянула, что папе несколько дней нездоровилось. У тебя есть соображения по поводу того, что с ним происходило, и может ли это быть связано с приступом?
– Доктор Маршалл сказал, что анализы ничего не показали, насколько я знаю, он и тебе заявил то же самое. Зачем строить догадки? Мы с тобой не профессиональные медики.
– Да, но мне хотелось узнать, сообщила ли ты врачам хоть что-то, что поможет понять, из-за чего отец в больнице.
Она пожала плечами:
– Я рассказала врачам все, что знаю. Уверена, тебе не нравится, когда сторонний человек пытается учить тебя выполнять твою работу – врачам это тоже вряд ли приятно.
Отец продолжал медленно умирать. День благодарения прошел безрадостно. Мы были с матерью вдвоем. После обеда я отправился на нашу традиционную прогулку, на сей раз один. Было холодно, я повязал шарф, от ветра меня защищал твидовый пиджак. Я долго стоял и смотрел на волны, молясь мысленно о выздоровлении отца. Утром я уже молился вслух вместе с матерью, когда мы были на праздничной службе в часовне Святого Луки. К тому времени новость облетела весь приход, в котором многие были товарищами отца по клубу. Священник, стоя в дверях в длинном белом стихаре, тепло пожал нам с матерью руки, заверив в своих самых искренних чувствах и пообещав помолиться.
Друзья матери были не так внимательны.
– Ох, Элизабет, – говорили они, толпясь вокруг нас.
Дамы постарше были одеты так же, как мать. Тощие, с искусственными волосами. Мужчины в блейзерах, твидовых пиджаках и клубных галстуках, многие с палочками и слуховыми аппаратами. Мужчины держались поодаль, когда их жены пробирались сквозь толпу. Я их не винил. Их, наверное, чертовски удручало, когда один из них выбывал, и приходилось гадать, кто следующий.
В пятницу приехали специалисты с Манхэттена. Нефрологи, неврологи, кардиологи, даже эксперты по тропическим инфекциям.
– Ваш отец в последние полгода бывал в Бразилии? – радостно спросил меня один из них.
На следующий день отец пришел в себя, но был слаб и сбит с толку. Я находился поблизости, когда он очнулся, я каждую ночь проводил рядом с ним, зная, что он сделал бы для меня то же, спал бы на стуле.
– Уолт, – сказал он, и в глазах его мелькнул испуг, – что, черт возьми, происходит?
– Ты в больнице Саутхэмптона, папа. У тебя дома был приступ. Тебе давали снотворное.
Я видел, что он пока не все понимает, поэтому повторил свои слова.
– Ты здесь со среды.
– Со
– Суббота.
Отец посмотрел в сторону.
– Господи, – произнес он, когда реальность происходящего начала его подавлять. – А что с мамой? Она как?
– Все хорошо, папа.
Он похлопал меня по руке. Казался таким маленьким и бесцветным. Не отец, а его бледная тень.
– Уолт, можешь попросить медсестру, чтобы мне принесли воды? Очень хочется пить. – Он провел рукой по лицу. – И еще мне надо побриться. Я, наверное, на бродягу похож.
Следующие несколько дней у него случались моменты просветления, но врачи старались держать его на успокоительном. Каждое утро я ездил домой принять душ и позавтракать, а потом, если только у матери не было для меня поручений, возвращался в больницу. Разумеется, я возненавидел это место; так родилось мое отвращение ко всему, связанному с медициной. Все было так угнетающе: запах дезинфекции и смерти. Одинокие люди, ставшие на якорь в этих безликих помещениях, мерцание телевизоров, кашель и стоны из-за занавесок, врачи и медсестры, группами проходящие по коридорам под лампами дневного света. Недостаток информации, высокомерие – и, какими бы учеными и опытными они ни были, врачи по-прежнему не могли выяснить, что произошло с моим отцом.
Мне часто казалось, будто от анализов ему становится хуже. Врачи продолжали пробовать разные лекарства, от многих из которых у него ускорялся пульс, или накачивали его растворами, чтобы сканеры могли выполнить свою работу. Хуже всего для меня было то, что постоянно объявлялись новые врачи, очень молодые. Они просматривали историю, снова и снова задавая мне одни и те же вопросы. Сколько он пил? (Немного.) Он курил? (Бросил много лет назад.) Занимался спортом? (Несколько раз в неделю.) У них в семье были сердечные заболевания? (Мы не знали.) Он бывал в последние полгода в Бразилии?
Все это повторялось опять и опять. Это было невыносимо. Я гадал, что означают каракули и иероглифы в истории болезни? Почему врачи не советуются друг с другом? Если бы мы так относились к своей профессии, если бы юристы, работающие над одной сделкой, не общались, а постоянно задавали клиентам одни и те же вопросы, то наступил бы хаос. Я это не всерьез, конечно. Но сейчас, столкнувшись с кризисом, врачи выказывали меньше профессионализма, чем мастер, который приходит в офис чинить ксерокс.
Мой отец был стоиком. Он родился и вырос во времена Великой депрессии с осознанием лишений, которые пережили большинство его соотечественников, хотя семейное богатство защитило его от бремени основного удара. Он пошел во флот после Йеля. Время было послевоенное, и отца, с его знанием языков – в семье была французская гувернантка и немецкая фройляйн, к тому же они с родителями провели несколько лет за границей, – взяли переводчиком к адмиралу Шерману, который в то время командовал флотом. После отставки он поступил на службу в банк. Я не могу припомнить, чтобы отец хоть раз за все те годы повысил голос или высказался неодобрительно о чем-то, кроме политики и команды «Янкис».