Неотвратимость
Шрифт:
— Очень приятно. Гражданину следователю повезло со мной — во всем признаюсь с первого допроса.
Саманюк казался довольным, благодушно настроенным. Трудно заподозрить, что у него на душе тяжкое преступление. Так, пустяки. Предвидится недолгая отсидка за неудавшуюся кражу, да ведь не в первый раз сидеть-то.
Загаев задавал обычные протокольные вопросы: в какой ИТК отбывал наказание, сколько судимостей, по каким статьям. Где был после освобождения. В Харькове не был? Нет, Напрасно. Хороший город, можно бы на работу устроиться и жить-поживать. В Лозовой что делал? Так, гулял. С кем?
— Итак, от Верки ушли двадцатого апреля, в Сто-рожец приехали вчера, то есть двадцать девятого апреля. Что долго так ехали? Где находились между Веркой и Сторожцем?
— В Лозовой же, у другой бабы. Молоденькая, Нелли звать. Фамилию обратно же не спросил, а в загс с ней не собирался. Дом ее, может, найду, а может, и не найду. Мы с Нелли все водку хлестали, пока у меня гроши были. Посочувствуйте, гражданин следователь, четыре года бабы путем не видел!
— Что так?
— Ха! Колония-то мужская. Вот если б смешанная была…
— Но вас же освобождали на стройку народного хозяйства.
Улыбка Саманюка застыла, застекленела. Но он быстро сориентировался, улыбнулся опять простецки:
— Э, я уж и помнить забыл про то. Как миг единый пронеслась моя «химия».
— В каком году?
— Кажись, в шестьдесят восьмом. Да нет, поди, раньше. Да что, пару месяцев повкалывал как проклятый и возвернулся. Добро еще, что без «раскрутки».
— То есть не добавили срок?
— Да за что?!
— А и верно, за что вас вернули в колонию?
— По пьянке вышло… Эх, неохота и вспоминать.
— Но все же вспомните, пожалуйста. Так за что?
— Там строгости, гражданин следователь, там следили — будь здоров! Чуть какая малость, так за шкирку и в НТК.
— Это где такие ужасы? В каком городе?
— Да есть такой городишко, название вроде рыбного. Или лошадиного. А, Седлецк! Вспомнил,
— Худо у вас с памятью, Саманюк. Так за что вернули с «химии»?
— Говорю, по пьянке. С получки выпили с корешем, уснули на вокзале. Просыпаемся вечером. Башка трещит, время позднее, в общежитие на поверку надо, там у нас строго. Что делать? Ну, поперлись домой. Мимо гаража идем, кореш и говорит: давай, говорит, возьмем машину для скорости, чего пехом эку даль топать. Конечно, не вполне трезвые были. Вот, с гаража сдернули мы серьгу… то есть замочек сняли, «газик» завели и поехали. Ну, думаем, теперь порядок, успеем к поверке. Улицы три-четыре проехали — бац, бензин кончился. Н-не повезло! Так и ушли в общежитие пёхом. Думали — сойдет. Оно и сошло бы, да нас сторож у магазина приметил. Я ж говорю, за ерунду пострадал.
— Вашего соучастника как фамилия?
— Не помню. Вы правильно заметили, память у меня паршивая. Звать Федькой, а фамилия мне ни к чему…
7,
Пятого мая Загаев приехал в северную исправительно-трудовую
— Вечно он чем-нибудь недоволен, всюду мерещится несправедливость. Повара кроет — мяса ему в суп мало положили, другим больше. Бригадира — дешево ему смену расценили, другие деньги гребут. На завхоза рычит, почему заставляет в бараке уборку делать, когда другие «койки давят».
— Что с «химии» несправедливо вернули, не жалуется?
— Нет, не слышал.
— Он где сейчас?
— На работе. Только что мастер звонил — курит Габдрахманов в неположенном месте, грубит.
— Кстати закурил. Вызовите его к оперуполномоченному для беседы о нарушениях.
Габдрахманов имел вид человека, которого побеспокоили по пустякам, и он сейчас выругается и уйдет. Встал боком, держась за ручку двери. Сказал: «Вызывали?»— и глянул исподлобья. Велели сесть — не сел, а присел на стул: дескать, говори, говори, начальник, да я пойду.
— Габдрахманов, вы часто нарушаете режим, грубите. Курите вот в неположенном месте.
Глядит на «опера» выжидающе: ну, чего дальше? Голова у Габдрахманова круглая, серая от короткой стрижки, лоб широкий, низкий. Глазки маленькие, колючие, неприступные.
— Как же так? — говорит оперуполномоченный с привычной, по инструкции, задушевностью. — Нарушать режим никому не дозволено.
Молчит, глядит: ну нарушаю, и что? Срок кончится — все равно отпустите и с нарушениями.
— Вам, Габдрахманов, предоставлена возможность честным трудом и поведением искупить вину, — скучновато внушает «опер», — а вы ведете себя вызывающе. Так нельзя. Другие соблюдают режим, честно трудятся…
— Другие больше нарушают, да их не видят! Габдрахманов, Габдрахманов, всегда один Габдрахманов, а другим можно, да?!
— Кто другие, например, нарушают?
— Не знаю, вы глядите — кто, вы на то поставлены.
— Вам оказали доверие, направили на стройку народного хозяйства. Вы доверия не оправдали. Как же так, а? Почему, находясь на стройке, допустили новое нарушение?
— Ничего не допускал, другие больше…
— Не о других, а о вас разговор. Вот расскажите, почему вас вернули в колонию?
— Почему, почему… Пьяный был, машину брал…
— Точнее сказать, угнали чужую машину. С какой целью?
— Ни с какой ни с целью… Говорю, пьяный был, на вокзале спал. Проснулся, гляжу — время много, на поверку бежать надо. С вокзала выходил, машину брал…
Габдрахманов смотрит на дверь: и чего начальник тут держит, «резину тянет»?..
— Сколько вас было, когда машину угоняли?
— Сколько, сколько… Ну, двое.
— Кто еще?
— Мишка. Фамилию не знаю.
— Саманюк?
— Не знаю.
Загаев разложил на столе четыре фотографии.
— Посмотрите, Габдрахманов, кто из них ваш соучастник?