Неожиданность
Шрифт:
— Наплюй, все они такие. Я за жизнь приличного мужика и не встречала.
Интересно, а чего эта жрица любви от жизни ожидала? Очереди из принцев на белых конях к ее избушке, где она передком торгует и мать тиранит?
— Не пойму я что-то, — решил вклиниться в разговор протоиерей, — зачем вам девушки с пьяными связываться? Пьет да пьет, кому он больно мешает-то?
— Я богатырша, святой отец, вышибалой тут служу. Сидит тихий, пусть даже и пьяный, никто его тревожить не будет. А вот если какой пьяненький наглец берется тут грубить, или столы с лавками крушить, — выкидываю
— А если пьяные кучей накинутся, тебя в отместку бить? Человек пять?
— Я их пересчитывать не люблю. Сколько есть, всех отоварю, приласкаю, как родных. Зарекутся сюда лишний раз шляться, как без зубов останутся.
— А если они вооружены будут?
— У меня этого их хлама полный ящик, наотнималась вволю. Вон возле стены здоровенный такой сундук стоит. Чего там только нет! И мечи, и сабли, и шестоперы, и кистени, булавы и палицы. Всяких ножей да кинжалов просто без счета. Обычно приходят, выкупают, а тут чего-то и ходить за своим барахлом не хотят, не помнят, что ли?
— Они боятся, что обозлишься, как в тот раз, — вмешалась худоба.
— Когда это?
— Да ден десять назад, когда они тебя ватагой пришли пугать. Посадник еще после них приходил, говорил, если тот, щекастый, помрет, придется за него виру платить.
— Не ходит больше, видать, выжил щекастый. Надо мне какую-нибудь булаву себе под руку отковать. Как взялись грубить, давать им дуракам ее подержать. Не очень тяжелую, с тебя весом. Пусть понимают, с кем связываются. У меня их в сундуке две или три, не помню, но уж больно легкие, прямо хоть Максимке отдать поиграть.
Зато тут платят хорошо, и кормят вволю, грех жаловаться. Да нормально мне и на пристани работалось. Перекидала быстренько мешки и ящики, сиди отдыхай. Деньги за троих мужиков получала.
— Как же это ты так ловко пристроилась? Услуги еще какие прямо на пристани оказывала?
— Не, это для тебя, мужика где угодно уважить. Ты в этом сильна, а я в другом. Мне платили за троих, работала я за пятерых-шестерых, пьяная или с похмелья на работу никогда не приду. Всегда при нужде в ночь выйду. Обедаю по десять минут в день, и стараюсь такое время прихватить, когда я свободна. Если срочно просят чего-то погрузить-разгрузить, могу и голодная походить, не издохну. Никогда передыхов во время работы не делала. Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Никогда не прогуливала и не опаздывала. Врать, как мужик, что у меня кто-то в семье заболел, или бабушка померла, ни за что не буду — против души это мне. И платили гораздо больше чем здесь, и с пьяными вожжаться не надо было, — мечта, а не работа!
— А чего ж ушла с такого золотого места?
— От Славутича в осень какая-то нехорошая сырость в этом году пошла, коленки стало и по вечерам, и к перемене погоды ломить. Побоялась вовсе обездвижить, как дедушка Протасий, вот и ушла.
— Ты ж молодая еще совсем!
— Его тоже не старого сковало. Лежал после на печи, как Илья Муромец, пятнадцать лет, пока не помер. Ни встать, ни походить не мог, сидел — и то с трудом. А у меня сын — малолетний оболтус на шее. Его кормить, поить, одевать, обувать нужно.
— У тебя же мать его любит.
— И что? Это она сейчас старушонка бойкая, а возраст-то уж не малый, я ребенок поздний была, последыш. Мама сейчас на боку дыру вертит, возле этого бандита малолетнего крутится: Максюша, Максюня поет, не знает, чего ему в жадное хайло засунуть — не дай бог, любимый внучок изголодается, а он уж скоро толще меня станет. Если бабушка заболеет, или помрет часом, чего он с неходячей матерью делать будет? Нам помочь некому. Брат мой родной, Евстафий, уж семь лет, как умер. Вдова его, нас знать не хочет, других родственников нету. Вот я и ушла с хорошей службы в эту дыру.
Хозяин прежний чуть не плакал, — приходи, говорит назад, как полегчает, тебя на работу всегда возьму и платить пуще прежнего стану. А тут корчмарь с вышибалами умаялся — бегут и бегут, сколько не плати. Место нехорошее, порт рядом и район бандитский. Все норовят к вечеру тут объявиться, опороться водки и напроказить тоже здесь.
Ну, я никакой работы не боюсь. За два месяца, что служу, у нас зримо лучше стало, приличные люди начали приходить и потише прежних сидеть. Хозяин не нарадуется — и спокойней теперь, и выручки увеличились. Мне, конечно, здесь очень нудно, но уж зиму и раннюю весну тут, в тепле и сухости пересижу. А дальше видно будет.
— А знаешь, как имя твое с греческого переводится? — опять завел излюбленную тему преподобный.
— Говори, — усмехнулась вышибала.
— Татиана — это устроительница, победительница.
— Хм, в этом что-то есть, — заметила богатырша.
— Да вылитая ты! — заверила носатая. — Везде свои порядки наводишь.
А протоиерей уже вовсю излагал историю гонений на святую Татиану.
— Пытались нечестивые заставить поклоняться ее своему каменному идолу — Аполлону, несуществующему богу, но произнесла благочестивая будущая святая искреннюю молитву господу нашему Иисусу Христу, и землетрясение разрушило часть этого языческого капища, а каменные обломки перебили много народу.
— А чем же народ-то провинился, — опять полились сомнительные в религиозном отношении комментарии ночной бабочки, — они, может, тоже на божье чудо, да будущую святую зашли взглянуть? Или просто так, по пути с рынка завернули?
— Дьявол, обитавший в идоле, — раздраженно и громче прежнего продолжил проповедник, — с громким криком и рыданием бежал от того места…
— Так это может Аполлон испугался землетрясения и рванул оттуда?
Такой гадкой паствы протоиерей не встречал никогда. Уже как-то растерянно он добавил:
— … причем все слышали вопль его и видели тень, пронесшуюся по воздуху, а было там множество людей…
— А ты говоришь его нету! А римляне эти наглые, — земля ходуном ходит, камни им на башку валятся, уж Аполлоны побежали, а они все стоят и пялятся! Мы бы все вперед этой тени унеслись!
Святой отец вскочил, плюнул, и убежал. Вслед ему слышалось:
— Что рванул, отче? Нас не трясет!
Потом дикарка Ксюха, как-то удивленно озираясь, завершила идеологический разгром православного миссионера: