Неписанная любовь

Ашер Лорен

— Нет, — она делает шаг назад и качает головой. — Я пишу песни, но не исполняю их.

— А как же тот раз, когда ты пела в «Last Call»?

— Это было исключение.

— Тогда сделай его снова. Для меня.

Она качает головой.

Я просовываю руку под ее трясущийся подбородок и поднимаю его.

— Один раз. Это все, о чем я прошу, — когда она не отвечает, я повторяю напряженно: — Пожалуйста?

Она смотрит на меня стеклянными глазами.

— Почему?

— Потому что это первый и последний

раз, когда я хочу услышать, как ты называешь себя сломанным шедевром.

Мне нужно услышать, как она поет эти слова, чтобы убедиться, действительно ли она сама в них верит.

Я беру ее за руку и веду в гостиную, где она устраивается на диване, а я сажусь на диванную подушку рядом с ней. Она дважды роняет медиатор, прежде чем сделать глубокий вдох и откинуть плечи назад.

— Я не пела ее уже очень давно.

— Мне все равно.

— Но у меня мало практики… — ее ошарашенный взгляд устремлен на все, кроме меня, поэтому я зажимаю ее лицо между ладонями и заставляю посмотреть на меня.

— Мне. Все. Равно, — с неохотой я отпускаю ее и откидываюсь на спинку дивана, молча заставляя себя сделать несколько глубоких вдохов.

Я понятия не имею, как должна звучать эта песня, но я должен был догадаться, что мелодия будет мрачной.

— Один раз, — говорит она, сделав паузу в игре пальцами.

— Это все, о чем я прошу, — я закрываю глаза и сосредотачиваюсь.

Ее пение начинается так тихо, что я едва слышу ее за гитарой, но постепенно ее голос, хриплый от непривычки, становится сильнее, вместе с ее уверенностью. Это разительный контраст со словами, которые она поет о себе.

Я слушаю, как она оценивает свое тело и мужчин, которые разочаровывали ее, заставляя чувствовать себя нежеланной. Я даже улавливаю упоминание об осколке зеркала, который она хранит уже более десяти лет, потому что не может с ним расстаться.

Я слышу каждое слово каждого болезненного стиха, заучивая текст.

Ее голос несколько раз дрогнул во время пения, но я не открываю глаза. Если я это сделаю, то скажу ей остановиться, а я не могу. Неважно, как сильно болит мое сердце.

Давление в груди становится невыносимым, но, к счастью, она играет последний аккорд, и наступает блаженная тишина. Когда я открываю глаза, то вижу, что они закрыты, а ее душевная боль запечатлена в каждой детали ее лица.

Я вырываю гитару из ее трясущихся рук и кладу ее на журнальный столик, а затем зажимаю ее лицо между своими ладонями.

— Я больше никогда не хочу слышать, как ты называешь себя сломленной снова.

Она пытается отвести взгляд, но ее лицо оказывается между моими ладонями.

— Ты не понимаешь.

— Я понимаю больше, чем ты можешь себе представить.

— О, потому что у тебя пятьдесят с лишним шрамов по всему телу?

— Может, у меня и

нет шрамов, которые ты можешь увидеть, но от этого они не становятся менее реальными, — я постучал по своему сердцу.

Вся ее непокорность угасла, и она обмякла в моих объятиях.

— Я завидую тому, что ты можешь их прятать, в то время как мои всегда на виду. Каждый день я вижу их, и они напоминают мне обо всех ошибках, которые я совершила. О том, какой слабой я была и всегда буду.

Мне хочется встряхнуть ее, но вместо этого я целую ее в макушку.

— Ты одна из самых сильных людей, которых я знаю.

— Ты бы так не говорил, если бы видел их. Они… отвратительны, — ее голос ломается, как и вся сдержанность, которую я обещал себе перед тем, как войти в ее спальню.

К черту это.

— Я хочу их увидеть, — сердце сильнее бьется о мою грудь.

Она вскидывает голову.

— Что?

— Дай мне взглянуть на них, прежде чем ты предположишь худшее.

— Рафаэль.

— Покажи мне, насколько они отвратительны на самом деле, — говорю я с большим трудом. Эти слова — и все воспоминания, явно связанные с ними, — выводят ее из равновесия.

— Отлично. Хочешь взглянуть на них? — она встает, ее тело пульсирует от гнева. — Посмотрим, как быстро ты передумаешь, — она хватается за пояс пижамных штанов и стягивает их вниз.

Я упираюсь рукой в спинку дивана, чтобы не потянуться и не схватить ее. Мои пальцы больно впиваются в материал, а ногти грозят разорвать ткань.

Не опуская глаз, я смотрю на нее и говорю:

— Ты прекрасна.

Она вздрагивает.

— Ты даже не смотришь.

— Это не изменит моих чувств к тебе.

— Ты просто так это говоришь.

Я встаю и подхожу к ней.

— Может, лучше, чтобы я доказал это?

Она вдыхает, когда я опускаюсь перед ней на колени. Я вижу шрамы, да, но они окружены бесчисленным количеством красивых татуировок. На одном из ее бедер тонким почерком выведена татуировка «Это тоже пройдет», едва заметная среди галактики звезд.

Когда я поднимаю взгляд, она смотрит прямо перед собой.

Я сжимаю ее ноги.

— Посмотри на меня, — когда она, наконец, переводит на меня свои красивые ореховые глаза, я говорю: — Ты можешь видеть разбитый шедевр, но я вижу только тебя.

Я наклоняюсь вперед и прижимаюсь поцелуем к одному из ее шрамов. Мои губы касаются еще одного, потом еще и еще, и вскоре я уже сбился со счета, сколько раз я целовал ее бедра.

Слезы, которые она так старательно пыталась сдержать, предательски текут по ее коже, когда я шепчу ей сладкие слова похвалы. Ее тело дрожит, когда я приближаюсь к подолу ее пижамного топа, который свисает за линию трусиков, но я не поднимаю ткань.