Непобежденный еретик

Соловьев Эрих Юрьевич

Вместе с тем Лютер испытывает неуверенность, робость и тоску, столь сильные, что они разбивают его физически (в день въезда в Аугсбург начинаются острые желудочные спазмы). Он готов к мученическому уделу, но снова и снова задает себе вопрос, поймут ли этот удел другие, и прежде всего «его бедные родители».

Это состояние свидетельствовало, как ни странно, о формировании совершенно нового общего отношения к ситуации.

Когда в Виттенберг пришло распоряжение Кайэтана, Лютер уже не верил ни в одну из церковных инстанций. С этого времени на протяжении двух лет он будет ежечасно ждать папской буллы об отлучении и считать каждую отсрочку счастливой случайностью. Но само по себе это ожидание никакого ужаса не породит. Роль мученика за правду Лютер, как и многие его предшественники, примет с мужеством и

гордостью; будет только страшно спешить, буквально захлебываться делами, ничего не откладывая на долгий срок. Но откуда тогда робость и тоска? Откуда внезапная, инфантильно острая тревога о чужом мнении и оценке?

Несколькими годами позже Лютер расскажет еще об одном переживании, мучившем его со второй половины 1518 года, и, по-видимому, наиболее сильно — именно по пути в Аугсбург. «Как часто, — вспомнит он в Вартбурге, — сжималось мое сердце под действием сильнейшего из аргументов: ты что же, один умный? — неужели все другие должны заблуждаться и заблуждались так долго?»

В то же самое время, когда рухнуло доверие ко всей церковной иерархии, Лютер испытывает острейшее сомнение в собственной правоте. Такого отчаянного состояния не пережил, пожалуй, ни один из его предшественников. Джироламо Савонарола накануне инквизиционного процесса обладал уверенностью осененного пророка; Джон Уиклиф и Ян Гус были обвинены в ереси, когда уже продумали свою систему взглядов. Лютер не обладает ни пророческой, ни учено-богословской уверенностью: он вызывается на инквизиционный допрос в момент, когда его учение, претендующее (насколько это вообще возможно в теологии) на рациональную доказательность, еще не сложилось. Начинающий реформатор опасается не просто судебного произвола, но еще и того, что он действительно не сумеет оправдаться. В Веймаре его обжигают слова сочувствующего ему простого священника: «Итальянцы очень ученые люди — они вас непременно сожгут!» Вот чего, как он себе это представляет, не перенесут «его бедные родители»; вот что будет позором для Виттенберга.

Лишь 12 октября это мучительное опасение разрешается в совершенно новую позицию: Лютер готов теперь пострадать не просто за свою — уже готовую — правду, но за то знание, которое может выявиться в ходе объективного судебного разбирательства. Августинец становится рыцарем не ранее высказанного личного убеждения, а самой судейски объективной процедуры, честной аргументации, спора на основе Писания (в один ряд с ним он, правда, еще ставит в этот момент учение отцов церкви и решения соборов). То, что вытекает из Писания, он готов принять и в осуждение; то, что не вытекает, не примет даже в оправдание.

До Аугсбурга Лютер судил о своем деле наивно нравственно: он верил, что в церкви побеждает правда (курия, если требуется, поправит орден, папа — курию, собор — папу). В Аугсбурге этой веры уже нет. Однако от замысла апелляции в верхи августинец не отказывается. Теперь это, если угодно, его «исследовательский прием», средство заставить церковь высказаться по его поводу как можно полнее, «снизу доверху»: от провинциального доминиканского капитула до вселенского собора. Лютер пользуется юридическими фикциями, чтобы заставить своих обвинителей раскрыть все карты. Это уже не просто нравственная, а правосознательная позиция.

Нельзя сказать, чтобы люди, обвинявшиеся в ереси, уже прежде (и в XV, и в XIV веке) не ведали о подобной линии поведения. Но, пожалуй, никто до Лютера не проводил ее с такой последовательностью, дотошностью и упрямством.

В средние века еретики, убежденные в своем правоверии, нередко предлагали выступавшим против них обвинителям своего рода судебную дуэль: если я не прав — пусть меня сожгут, но если прав — пусть сожгут моего противника (еще в середине XVI столетия Сервет хотел на этих условиях судиться с Кальвином). Лютер менее всего стремится к подобной дуэли с Кайэтаном. Он сомневается, робеет, его трясет лихорадка. И все-таки 12 октября он вступает в борьбу с такой решимостью, словно заключил пари, ставкой в которой была вечная жизнь.

Якоб Виа из Гаеты, прозванный Кайэтаном, принадлежал к тем немногочисленным членам коллегии кардиналов, которые честно служили на благо церкви. Его усердие было оценено: в 32 года он уже сделался генералом ордена. Кроме того, Кайэтан не без основания числился и среди доминиканских ученых

светил. Он защищал томизм в диспутах с известным итальянским гуманистом Пико делла Мирандолой, а в старости составил комментарии к главному произведению Фомы Аквинского «Summa theologiae».

Интересно, что почти одновременно с Лютером этот видный церковный сановник написал сочинение, посвященное критике индульгенций. Кайэтан возмущался низостью «священной торговли», отрицал допустимость отпущений для умерших, которые не могут уже ни исповедоваться, ни причаститься, и ратовал за строгие епитимьи «добрых старых времен». Однако ни противопоставления раскаяния и внешнего покаянного действия, ни критики учения о церковной «сокровищнице заслуг» его сочинение, конечно же, не содержало.

Кайэтан был, пожалуй, самым образованным теологическим противником, которого Лютер встретил на протяжении всей своей тяжбы с Римом. Некоторые исследователи полагают, что, если бы папский легат сошелся с монахом в открытом диспуте, он (учитывая двойственность и противоречивость тогдашней общей позиции августинца) скорее всего одержал бы верх. Но парадоксальная слабость Кайэтана заключалась в том, что это был не просто оппонент, но авторитарный судья Лютера. Его роль, как и роль Приериа, обязывала его прежде всего к унылому схоластическому начетничеству. Что касается полемических способностей, то ими при столь солидной миссии можно было только щеголять. Лютер готов был диспутировать не на жизнь, а на смерть; Кайэтан — лишь в узких пределах назидательной иронии, которую может позволить себе придворно воспитанный инквизитор.

Глубоко символично, что в Аугсбурге папский легат размещался в доме банкиров Фуггеров. Это был роскошный особняк, о котором итальянский путешественник конца XV века кардинал Эней Сильвий Пикколомини говорил, что в нем «не погнушались бы жить короли». Сюда утром 12 октября и прибыл Лютер, сопровождаемый двумя советниками саксонского курфюрста. В просторной приемной их окружили люди из свиты Кайэтана — высокомерно учтивые итальянцы. Один из них посоветовал Лютеру заботиться не сколько о смысле произносимого (ибо он все равно будет опровергнут и осужден ученейшим кардиналом), сколько о том, чтобы не впасть в вызывающий тон еретика. Реформатор вспоминал впоследствии, что это был час пробуждения его национального чувства. Он твердо решил ответствовать Кайэтану с прямодушием и достоинством немца, находящегося на территории родной страны.

Выслушивание проходило в тесной комнате с тяжелыми романскими сводами. Кайэтан позволил присутствовать на нем представителям августинского ордена: Штаупитцу и Линку. «Меня заранее наставили, — рассказывал Лютер, — как я должен вести себя перед кардиналом. Сперва я пал пред ним ниц. Затем, когда он дал знак подняться, я встал на колени. И лишь после нового приглашения поднялся совсем. Я извинился за то, что заставил себя ждать, поскольку сам находился в ожидании охранного письма, и заверил [кардинала], что не жду от него ничего, кроме истины».

Заверение Лютера было глубоко серьезно и совершенно точно выражало его новое умонастроение, то есть готовность признать истину (но непременно доказанную), как бы горька она ни была. Кайэтан воспринял это заверение просто как ритуальную формулу учтивости и отвечал на него ни к чему не обязывающими приветливыми словами. Затем лицо кардинала сделалось суровым. Он объявил, что по поручению его святейшества папы должен потребовать от монаха смиренного отречения. Лютеру следует, во-первых, раскаяться в своем заблуждении, во-вторых, никогда более не учить этому заблуждению и, в-третьих, воздержаться от любых происков, которые могут нарушить мир в церкви. Лютер попросил разъяснить, в чем состоит его заблуждение. Кардинал указал на тезис 58, а также на тезисы 53–55, 92–95. Их ошибочность он резюмировал следующим образом: Лютер не признает достоянием церкви «сокровища, накопленные Христом и святыми», что противоречит декреталии папы Евгения IV; Лютер предполагает, будто спасительной силой обладают не таинства, а вера в евангельское слово, что ново и ложно. Кардинал считал делом чести доказать прежде всего первое обвинение, которое уже ранее предъявили его орден и его курия. Тяжба по этому поводу продолжалась на протяжении всего аугсбургского выслушивания: до действительно серьезного теологического разговора соперники так и не добрались.