Непобежденный еретик
Шрифт:
В деле церковного преобразования Цвингли также шел дальше виттенбержцев: отвергалась не только месса, но и органная музыка, иконы, картины, украшения, торжественные шествия. Суровое и бесцветное новое богослужение ограничивалось молитвой и проповедью.
Цвингли был сторонником республиканского политического идеала и подчинил ему саму церковную реформу. Однако от демократически-правовых требований швейцарец был еще очень далек. Реорганизация церкви проводилась «сверху», по инициативе городского совета, причем с применением насильственных мер.
В учении об оправдании швейцарский реформатор прямо декларировал то, что молодой Лютер в лучшем случае подразумевал: католическим «делам» он противопоставлял раскаяние, проникнутое
Из семи таинств, узаконенных католической церковью, Лютер, как мы помним, сохранил лишь два: крещение и причастие (евхаристию). Цвингли провозгласил, что и они, по строгому счету, являются не таинствами, а лишь чувственно-наглядными символическими действиями самой общины. Особенно резко этот, взгляд был проведен им в истолковании евхаристии, что вызвало открытый протест виттенбергских теологов. Таинство причастия стало реформационным «яблоком раздора»: полемика по этому вопросу пробудила не меньшие страсти, чем спор о крещении «двумя» или «тремя перстами» в эпоху религиозного раскола в России.
Лютер отверг католическую догму о пресуществлении тела и крови Иисуса в хлеб и вино. Однако он настаивал на том, что преображенное, вездесущее тело Христа так же «присутствует» в «святых дарах», как и сами нисходящие на человека благодать, поддержка и сила бога.
Уже в 1524 году в «Комментариях об истинной и ложной религии» Цвингли выступил с критикой этой компромиссной и труднодоступной формулы Лютера. Он доказывал, что причащение есть просто акт общинного воспоминания о тайной вечере Иисуса (символе единения) и что Христос лишь настолько присутствует в «святых дарах», насколько слово его овладело духом верующих.
Цвинглианское истолкование евхаристии получило распространение не только в швейцарских кантонах; оно было принято Мартином Буцером и другими деятелями верхнегерманской (страсбургской) реформации. Оно сделалось отличительным признаком республиканско-бюргерского евангелизма — знаменем, на котором к концу двадцатых годов алела уже кровь мучеников.
Спор цюрихского и виттенбергского реформаторов не был мелкой богословской перебранкой. Речь шла о фундаментальной религиозно-теологической проблеме — об отношении к чуду.
В своей трактовке евхаристии Цвингли далее всех своих современников продвинулся по пути секуляризации христианского религиозного сознания: он вплотную подошел к выводу, что в евангелизме не должно остаться ничего сверхразумного (все принимаемое на веру должно трактоваться символически).
Однако мы впали бы в ошибку, если бы стали утверждать, будто истолкование евхаристии, отстаивавшееся Лютером в споре с Цвингли, было просто «пережитком католического средневековья».
И точке зрения Цвингли, и точке зрения Лютера в реальной истории антифеодальной борьбы еще принадлежало будущее. В их лице сталкивались два течения самой бюргерской реформации. Швейцарскому горожанину, воспитанному в традициях городской независимости, достаточно было верить, что бог просто поддерживает его собственную рационально взвешенную инициативу, его суровое и мужественное умонастроение. Горожанину средне- и нижнегерманскому, хозяйственная и политическая ситуация которого была до отчаяния драматична, этого было мало. Он должен был верить, что бог телом своим проникает в него, движет им и вызволяет его даже из крайних бедствий. Солдаты Вильгельма Оранского и солдаты Кромвеля в крайних ситуациях подобным же образом сознавали себя.
Что для нас особенно существенно, и Цвингли и Лютер в споре об евхаристии вели себя совершенно принципиально, ни под кого не подлаживаясь. Оба обосновывали и пытались внушить своему читателю то, «что полагали всерьез». Оба не могли быть переубеждены.
Осенью 1528 года полемика прервалась, причем за Лютером осталось последнее слово. Она, возможно,
Лютеранские и католические земельные государи были едины в стремлении подавить крестьянское восстание. После победы над ним вновь начались размежевание и вражда. Уже летом 1525 года пять католических князей заключили союз в Дессау с целью насильственного подавления нового вероучения. В феврале 1526 года в Готау Филипп Гессенский вступил в оборонительную коалицию с новым курфюрстом Саксонии Иоганном (преемником умершего 7 мая 1525 года Фридриха Мудрого). К ним примкнули позднее северогерманские города Люнебург, Мекленбург, Анхальт и др. Религиозные исповедания впервые стали символами внутригерманской княжеской усобицы.
Это было зловещее предзнаменование. Традиционные феодальные распри укрупнялись и заострялись за счет религиозного раскола. Новые союзы князей уже предрекали время, когда Германия сделается полем жуткого тридцатилетнего сражения католической Лиги и протестантской Унии.
В июне — августе 1526 года рейхстаг в Шпейере вынужден был констатировать, что имперское правительство не может обеспечить никакого общего регулирования церковных вопросов. Постановлялось, что до созыва национального собора князья должны распоряжаться религиозной жизнью «так, как каждый из них надеется отвечать перед богом и императорским высочеством». Поземельное развитие немецкой церкви было признано юридически.
В феврале — марте 1529 года на втором шпейерском рейхстаге князьям-католикам удалось провести решение о неукоснительном исполнении в Германии Вормсского эдикта. Однако нововерческое меньшинство не подчинилось и заявило протест (отсюда, между прочим, и пошло название «протестанты», закрепившееся затем за лютеранской, цвинглианской и кальвинистской церковью).
Во главе протестантского Готауского союза стоял честолюбивый протектор ландграф Филипп Гессенский (тот самый, который в мае 1525 года вырезал крестьянское войско под Франкенхаузеном). Ландграф завязал дружеские отношения с Ульрихом Цвингли [64] . К весне в их головах созрел план грандиозной протестантской коалиции, охватывающей северные и срединные немецкие княжества, торговые города Юго-Запада, Тироль и Венецию. Этот новый союз «от Балтийского до Адриатического моря» Филипп надеялся повернуть против императора Карла, который именно теперь, выбравшись из долгой череды войн, собрался наконец всерьез заняться разросшейся «немецкой ересью». Ландграфом овладела мечта о германской королевской короне. Ради ее осуществления он готов бы был якшаться не только с лидерами бюргерской реформации, но, пожалуй, и с анабаптистами.
64
В 1525 году швейцарский реформатор и гуманист осуждал крестьянское восстание так же сурово, как и виттенбергские теологи.
Филиппу нужна была широкая, примирительная религиозная платформа. 22 апреля он предложил Цвингли провести собеседование с Лютером и договориться по вопросу о таинствах. Цвингли согласился, но предупредил, что не надеется на успех.
Когда дело дошло до Лютера, тот сказал, что не сядет со швейцарцами за один стол. Ландграф, однако, стал настойчиво обхаживать нового лютеровского курфюрста Иоганна Верного.
Со слов Лютера, курфюрст питал неприязнь к швейцарским «сакраментаторам», как окрестили в Виттенберге радикальных истолкователей таинств. Однако учтиво-настойчивые приглашения Филиппа и его соблазнительные посулы сделали свое дело: курфюрст распорядился, чтобы Лютер выехал на встречу со швейцарцами и по мере возможности содействовал выработке общенемецкого протестантского кредо.