Неподходящая партия
Шрифт:
Когда он зашел, на малярше был уже короткий пестрый халатик.
– Ой, простите! – опять смущенно повторила она.
Гриша был страшно горд: если эта молодая женщина так смущена, значит, она явно видит в нем не мальчика, но мужа.
Он важно кашлянул и протянул ей руку:
– Григорий.
Она посмотрела на свою руку, испачканную в побелке, обтерла о халат и опять зарделась, протянув ему свою маленькую, пухлую ладонь:
– Люба.
Они помолчали, а потом Люба затараторила и повела его по квартире, показывая
– Ну, как вам обои? – барабанила она. – А эти в цветочек, в спальне, нежные, да?
Гриша важно, со знанием дела кивал.
Потом она потащила его в уборную.
– А унитаз? Да? – почему-то очень радовалась она. – Салатный, да? Модный такой. Югославский, – с уважением добавила Люба.
В уборной Гриша окончательно смутился.
Потом она демонстрировала плитку на кухне, новый линолеум на полу – и так активно радовалась, словно это была ее собственная, обновленная и посвежевшая квартира.
– А чаю? – вдруг всплеснула руками она. – Или квасу? Правда, он теплый, – искренне расстроилась Люба.
Гриша кивнул, ничего, мол, в самый раз. Они сели на табуретки, тоже покрытые газетами, и стали молча пить теплый и кислый квас.
Тут в кухню вошла высокая худая девица с неприятным хмурым лицом.
– Здрасте, – недовольно процедила она. И хмуро добавила: – Сказали же, еще три дня. Папаше вашему сказали.
– Это Зина, напарница, – объяснила торопливо Люба. Было видно, что ей неловко.
– Да я, собственно, по делу, – кашлянул Гриша, стараясь говорить басом.
Зина посмотрела на него с усмешкой. Хозяина в нем она явно не видела.
– Мама, в смысле Инесса Семеновна, просила вас попросить («Тьфу, – подумал он, – какая тавтология!» – и еще больше смутился) … Ну, в общем, окна помыть и вынести все это. – Гриша обвел руками пространство.
– Ясно, – зло ухмыльнулась Зина. – Сколько?
Гриша полез в карман джинсов и вынул смятую десятку.
– Ну, знаете! – обиделась Зина.
Тут вскочила Люба и испуганно затараторила, смущаясь за подругу:
– Да ладно, Зин, ты чего, все нормально, уберем, конечно, и окошки вымоем, да Зин, ну чего ты!
Зина опять недобро усмехнулась и мотнула головой:
– Ну и паши, если охота.
Она бросила окурок в стеклянную банку из-под майонеза и вышла, громко хлопнув входной дверью.
– Не обижайтесь на нее, – оправдывалась Люба. – Жених у нее сбежал, – вздохнула она. И горестно добавила: – К подруге ведь сбежал, гад.
Окончательно обескураженный Гриша махнул рукой:
– Ладно, чего там! В общем, я пойду по делам. До вечера.
Люба проводила его до двери:
– Да не волнуйтесь вы!
– Да я и не волнуюсь, собственно, – попытался пробасить Гриша.
Целый день он мотался по городу, сходил в киношку, два раза съел по порции «Ленинградского». К вечеру, когда жара чуть спала, но город, конечно, остыть так и не успел, он вернулся домой.
В квартире было тихо.
– Добрый вечер, – кашлянул Гриша.
– Ой, – она вскинулась и вскочила. – Ой! Поздно-то как! Ну, буду собираться, – засуетилась она. – Завтра только плинтуса в коридоре докрашу, и, можно сказать, дело сделано.
Гриша достал из сумки бутылку белого «Арбатского» и кусок российского сыра.
– Ну, чего вам в ночь ехать, если завтра с утра приезжать? Разместимся как-нибудь, места хватит, – гудел он и отводил глаза.
– Правда? – обрадовалась малярша. – И то верно, и устала я здорово, честно говоря. Живу-то за городом, в Одинцове.
Гриша неловко нарезал крупными кусками сыр. Долго искали штопор, так и не нашли, протолкнули пробку внутрь бутылки и налили теплое вино в чайные чашки. Опьянели сильно и сразу – жара, усталость, обоюдное смущение…
Потом Гриша, пошатываясь, пошел в родительскую спальню и, чертыхаясь, пробовал отыскать белье и подушки. Предусмотрительная мама все упаковала. Наконец он что-то нашел, постелил в своей комнате и в родительской, позвал Любу – она вышла из душа, влажная, с мокрыми волосами, завернутая в простыню.
Ночь они, конечно, провели вместе. Неискушенный Гриша был потрясен. Такого в его жизни еще не было. Весь его малый, нехитрый и ничтожный опыт был перечеркнут раз и навсегда. Ему показалось, что она вся восхитительна – и кожа, и волосы, и губы, и ее тихое поскуливание, и негромкие вскрики, и смешные наивные слова, которые она шептала ему в ухо.
Он чувствовал себя героем, завоевателем, победителем, полубогом. Впервые это была не детская возня с опаской, что в соседней комнате – родители, не всеобъемлющий ужас, что может что-то не получиться, не страх, не гадливая, стучащая молотком в голове мысль, что он не успеет, не поймает и дело закончится беременностью – ужас! Не страх, что его обсмеют, раскритикуют, уничтожат. Впервые это было не по-детски, а серьезно и обстоятельно. Впервые он был мужчиной, и рядом была женщина. Желанная женщина, которую, как ему казалось, он делает счастливой. И она в этом его горячо убеждала.
Утихомирились они под утро и крепко уснули, а проснулись от стука двери и громких возгласов Зины:
– Любка, ну где ты есть, сукина дочь?
Люба вскочила, накинула халат, а в этот момент дверь распахнулась, и на пороге возникла злющая Зина с сигаретой в зубах.
– Так, все ясно, – сквозь зубы процедила она, оценив ситуацию. А потом хохотнула: – Шустрая ты, подруга. Только это тебя не спасет. Хозяйка с тебя по полной спросит, не сомневайся. И никакие адвокаты, – она усмехнулась и кивнула на Гришу, – не помогут. А может, даже и наоборот, – грозно добавила она и вышла из комнаты.