Непогребенный
Шрифт:
– Я все еще женат, – отозвался я коротко. И, встретив испытующий взгляд Остина, добавил: – Насколько мне известно.
– Насколько тебе известно. Что ж, могу сказать...
– Я не хочу ничего знать. Я сказал уже, у меня нет желания обсуждать это.
– Неужели двадцать лет назад ты забыл о страстях навсегда? Ты ни к кому не питал с тех пор нежных чувств? – В его тоне слышалось скорее нетерпение, чем симпатия.
– Как бы я мог? Я не свободен. Кроме того, как я уже сказал, страстей мне хватило с избытком на всю жизнь.– Видя, как Остин молча за мной наблюдает, я ляпнул: –
– Счастье, – произнес он мягко, – это нечто большее, чем отсутствие несчастий.
– Возможно, однако меня пугает воспоминание о том несчастье, которое я пережил двадцать лет назад. Отсутствие страданий – этого с меня довольно.
– Как ты можешь такое говорить? Единственное, что в жизни важно, – это страсть. Единственное.
На язык напрашивалось множество ответов: что так называемая страсть – это часто не более чем юношеская любовь к приключениям, желание оказаться в центре внимания, но, взглянув Остину в лицо, я не решился заговорить. В нем была такая сосредоточенность, такая сила чувств. Я отвел глаза. На что, черт возьми, он намекает? Что за страсть составляет существо его жизни? Кто объект этой страсти? Странно было даже связывать понятие «страсть» с человеком нашего возраста. И все же я не исключал, что он прав. Безусловно, прав, если речь идет о любви. Однако слово «любовь» Остин не упоминал.
– Что ты имеешь в виду под страстью?
– Как будто и так не понятно! Я имею в виду, что мы живем не в себе и для себя, а существуем настолько, насколько нас воссоздает воображение другого человека, – существуем, участвуя в его жизни с максимальной полнотой. Это участие касается воображения, интеллекта, физической и эмоциональной сферы – со всеми конфликтами, которые отсюда вытекают.
– Я в это не верю. По-моему, наш удел – полное одиночество. То, что ты описываешь, это просто временная одержимость.– Я улыбнулся.– Именно временная, пусть даже иногда она длится всю жизнь.
– Одиночество становится нашим уделом только по нашему собственному выбору.
Я был не согласен, но возражать не стал. Меня охватило любопытство.
– А это отвлеченное понятие, которое ты именуешь страстью, сильно отличается от любви, привязанности?
Он как будто на миг задумался, прежде чем ответить:
– Скажу так. О страсти речь идет в том случае, если человек, к которому ты испытываешь соответствующее чувство, просит тебя преступить границы нравственности и ты соглашаешься.
– Ты говоришь о чем-то вроде лжи или кражи? Он усмехнулся:
– Приблизительно. Или о чем-то похуже, если ты способен такое вообразить.
– Не представляю себе, чтобы я такое сделал.
– Разве? Помолчав, я спросил:
– Так значит, в данное время имеется какой-то объект твоей страсти?
Он безмолвно кивнул.
– Я заинтригован.– Я сделал паузу, давая Остину возможность что-нибудь добавить. Он не произнес ни слова. Кто была та загадочная женщина, которую он любил? И не было ли связано с этим разговором полученное мною приглашение? А неприятности, в которые он – несомненно – впутался?
– Скажи, ты счастлив? Следуя своей страсти.
– Счастлив? –
– Если есть выбор, я предпочту скорее счастье, чем страсть.
– Если ты можешь так легко отодвинуть ее в сторону, значит, со студенческих времен ты нисколько не повзрослел, – отозвался он. И с оттенком глубочайшего презрения в голосе спросил: – Говоришь, тебе хватило страстей? Одной недолгой женитьбы достало на все эти годы?
– Довольно об этом, Остин.
– Думаю, твой случай тяжелее моего.– Он произнес это серьезно.– В смертный час ты поймешь, что никогда и не жил.
– Ну нет, я жил.
– Однажды. Двадцать с лишним лет назад.
Я был ошеломлен, услышав его холодный, едва ли не насмешливый тон. Он делал вид, будто не понимал, что это для меня значит. Не понимал?
– Я бы предпочел не говорить об этом.
– Ты, наверное, винишь себя?
– Виню себя? Да, пожалуй. Я был наивен, доверчив, не знал жизни. И, поскольку уж затеялась откровенная беседа, признаюсь, что долгое время злился на тебя.
– Ты злился на меня?
– Остин, что бы я ни чувствовал в то время, ты должен понять: если бы я на тебя обижался за роль, которую ты сыграл, я бы ни за что не принял твое приглашение.
– А какую роль я, по-твоему, сыграл?
– Боюсь, придется тебе довольствоваться тем, что уже сказано. Я не собираюсь проводить... эксгумацию, после стольких-то лет.
– Ты в самом деле не слышал никаких новостей?..
– Она мертва. Для меня она мертва.
– Я слышал от одного старого приятеля в Неаполе...
– Не хочу ничего знать, Остин. Больше ни слова. Я предполагаю, она жива, потому что, если бы она умерла, я бы от кого-нибудь об этом услышал.
– Я слышал от одного старого приятеля в Неаполе, что у них родился ребенок. Ты знал об этом?
Бок пронзило болью, словно от удара кинжалом. Я встряхнул головой. Голос Остина доходил приглушенно, как через слой воды:
– Девочка. Сейчас ей около пятнадцати. Мне сказали, она очень умная и красивая. Похожа на мать, а глаза от отца.
Я спрятал лицо в ладонях.
– Не хочешь слышать правду, да? Странно для историка. Похоже на профессиональную несостоятельность, не думаешь?
Я отнял ладони и отвернулся.
– Зря я приехал.
– Все это – твое пристрастие к успокоительным компромиссам.– Он коротко рассмеялся.– Вот в чем твоя страсть: компромисс. Не насмехаешься над чужими верованиями, какими бы неправильными они тебе ни казались. Как это типично для среднего класса, как характерно для англичанина и для обывателя. Но ты очень многого не понимаешь. Твое существование всегда было привилегированным, защищенным. А теперь ты и вовсе заполз в раковину. Ты всю жизнь перестраховывался, осторожничал. Тебе и не снились те ужасы, падения и восторги, которые пережил я.