Непохожие близнецы (До свадьбы заживет)
Шрифт:
Я хотел сказать, что больше всего мне понравилась пауза, но опять удержался.
— Правда, — сказал я с пафосом, — и особенно вот это место. — И здесь я показал сначала на середину, а потом на самый конец доски, где Антошкины пальцы бегали быстрее всего.
— Я могу повторить, — сказал Антон.
— Спасибо, — сказал я, — хватит… А теперь услуга за услугу! У меня к вам небольшая просьба… о небольшой помощи в одном деле… — Мне показалось, что при слове «помощь» Дерябин вздрогнул.
— Какая помощь? — спросил он, стараясь
— Вы не можете подбросить одно письмо к нам на кухню?..
— Какое письмо? — спросил, краснея, Дерябин.
— Вот это, — сказал я, доставая второй раз из-за пазухи письмо, адресованное моему папе. — Конечно, мне проще всего было бы попросить брата Лёшу, но вы же знаете, что это за человек. Разве ему можно сказать по секрету, что я влюбился в Таню Кузовлеву. Ведь он такое может выкинуть…
И я протянул Антону Дерябину письмо, написанное красными как кровь чернилами.
Прочитав письмо, Дерябин долго с подозрением смотрел на меня, потом вдруг спросил:
— Желание славы, значит?
— Точно, — ответил я.
— Как у Пушкина в стихах, значит?
— Как у Пушкина, — подтвердил я.
— Значит, «желаю славы я». — Дерябин поднял вверх руку, как Пушкин в кинокартине про Пушкина, и продолжал декламировать: — «…чтоб именем моим… всё, всё вокруг тебя звучало обо мне!..»
От этих слов у меня всё внутри как на карусели поехало, я же сам всё это чувствовал, только я так сказать не мог. А так-то я ведь всё и делал, чтобы, как это… именем моим… именем Алексея Завитайкина всё… вокруг Тани Кузовлевой… всё, значит, чтобы звучало обо мне…
— Я сейчас спишу, — сказал я, доставая из кармана авторучку и блокнот.
— Между прочим, — сказал Дерябин в то самое время, когда я записывал слова Пушкина, — когда Пушкин влюбился в Анну Керн, он не воровал себя у своих родителей!..
Я перестал записывать слова Пушкина, медленно поднял голову и грозно спросил:
— А что он делал?
— Он написал стихотворение «Я помню чудное мгновенье», — в рифму ответил Дерябин. — Конечно, стихи могут писать не все, но вот, например, вчера какая-то девчонка тринадцати лет поставила мировой рекорд по плаванию. И сразу же прославилась.
Это был какой-то такой намёк, который я не мог простить Дерябину.
— А ты знаешь, — заорал я на Дерябина так, как этого никогда бы не сделал мой брат, — что Моцарт, когда ему было десять лет, он не сидел на брёвнах и не играл на нарисованном рояле, а выступал в Европе с концертами!
Дерябин моего Моцарта проглотил почему-то без всякой обиды и как ни в чём не бывало снова принялся за своё «А вы знаете».
— Я всё знаю, что ты меня спросишь, — сказал я, окончательно переходя на «ты». (А сколько можно «выкать» этому Дерябину-Скрябину.) — Я только не знаю, ты подбросишь письмо моим родителям или нет?
— Понимаете, Завитайкин, — вздохнул Дерябин, — мне, пожалуй,
— Чего ж тут трудного? Пробежать пятьдесят метров с конвертом в руках и опустить его незаметно в окно?
— Мне будет тяжело не физически, — пояснил Дерябин. — Мне будет морально тяжело.
— Это ещё почему же?
— Потому что… я, видите ли… я тоже влюблён в Таню!.. Конечно, продолжал тихо говорить Дерябин, — мешать вам было бы нечестно с моей стороны… но помогать вам мне… Было бы нечестно с вашей стороны…
Вообще-то мне показалось, что насчёт своей любви к Тане Кузовлевой Дерябин всё выдумал сейчас же. Выдумал, чтобы не участвовать в этой, чего скрывать, рискованной операции. Но уж больно у Дерябина был очень расстроенный вид. А может, и не выдумал? Просто скрывал, и всё. И всё равно эта новость меня очень расстроила.
— И вообще, — тихо и растерянно добавил Дерябин, — как честный человек, я должен перед вами извиниться… Дело в том, что я вам играл вовсе не эпиталаму, а этюд Скрябина!..
Теперь пришлось растеряться и мне, потому что как же я мог отличить эпиталаму от этюда Скрябина, если я не слышал ни одного звука, а только видел, как прыгали по фанере пальцы Дерябина.
— Попугая мне простить не можешь! Роялист проклятый!.. — сказал я противным голосом. — Подожди, я его ещё научу приёмам самбо, он весь ваш дом расшвыряет!
Я не знаю, может, мне почудилось, но Дерябин-Скрябин вдруг как будто бы приподнялся с испуга в воздух и перелетел в одну секунду во двор своей дачи.
Затем он пискнул «детективный ребёнок!» и, как мне показалось, влетел вместе со своей музыкальной доской в окно своей комнаты. А я опустился на бревно и стал постепенно успокаиваться. Когда я немного успокоился, я стал пересчитывать в уме своих врагов: Сергей Мешков, Антон Дерябин, Васька Сусанин, Юрий Корняков, Вадим Лютатовский, Бондаренко, Чучилин, Зотов… Кругом одни враги… Кого же мне попросить подбросить письмо?.. Может, какого-нибудь мальчишку из соседнего дачного посёлка?
— Завитай, скажи, как папину бритву тупишь? — спросил меня кто-то за моей спиной.
Я оглянулся и увидел ещё одного своего врага — Николая Тулькина.
— Ты, может, по ночам меня гипнотизируешь? — спросил ещё раз Тулькин. Ну скажи… а то отец меня уже третий раз выпорол…
Я стал смотреть на Тулькина так, как будто я его действительно гипнотизировал, думая о том, что, с одной стороны, лучшего кандидата для сообщника, чем Тулькин, не придумаешь: Тулькин любит читать книги про шпионов, вон и сейчас у него из-под мышки торчит какая-то зачитанная лапша. Но, с другой стороны, он почему-то ненавидел всех девчонок подряд, может, потому, что у него пять сестер в семье и ни одного брата, и поэтому он вряд ли согласится помогать мне даже в обмен на тайну про папину бритву, которую я, по словам Тулькина, каждую ночь туплю.