Непостижимая кинодраматургия
Шрифт:
О сюжете
Картина начинается с красивых пейзажей, с движения. Все в кадре заполнено деятельностью. Герои даже разговаривают на ходу. Разговаривают остроумно, забавно. Они симпатичны. Мы смеемся, слушая их.
Но вот по залу начинает ползти холодок. Разочарованные вздохи. Разговоры вполголоса. Скучно…
Отчего? Обстановка на экране все время меняется. Возникают новые лица. Мы узнаем про какие-то обстоятельства, про человеческие отношения, понимаем характеры действующих лиц. И все-таки нестерпимо скучно!
Ситуация, как говорится, знакомая. Слишком хорошо знакомая,
Чей просчет?
В большинстве случаев это чисто профессиональный просчет драматурга.
Неорганизованность сюжета.
Серьезнейшая из проблем.
О сюжете написано много и разно. Противоречивые точки зрения свидетельствуют, прежде всего, об ошибочности суждений. И ошибка, по-видимому, заключается в том, что сюжет рассматривают вообще. В то время, как «сюжета вообще» не существует, как и каких-то единых «принципов сюжетосложения».
Сюжет находится в зависимости от жанра.
Сюжет поэмы и сюжет драмы есть вещи принципиально разные. Сюжет романа и сюжет комедии, сюжет стихотворения и сюжет новеллы, сюжет оперного либретто и сюжет киносценария не могут быть сравниваемы и не имеют совпадающих закономерностей. В сути их лежат разные художественные задачи, они рассчитаны на разное восприятие и на разные формы осуществления.
Это лучше всего видно на экранизациях. Даже самые острые и динамичные прозаические вещи (роман, повесть, новелла) при экранизации, а еще в большей степени при театральной инсценировке, требуют сюжетных переделок, часто ломающих авторскую композицию, меняющих последовательность событий, дающих иные трактовки характерам действующих лиц. Поэтому, предупреждаю, что речь пойдет не о сюжете вообще, а о сюжете киносценария и отчасти о сюжете пьесы, жанров, рассчитанных на воплощение их артистами.
Обратимся к примеру.
Рассмотрим драму, написанную гениальным писателем, активно признаваемую одной из величайших в русской литературе, с наслаждением читающуюся, и тем не менее не ставящуюся на сценах. Все многочисленные попытки ввести ее в репертуар оканчивались неудачей.
Речь идет о «Борисе Годунове» А.С. Пушкина.
Драма эта написана великолепным образным языком. Характеры ее ярки и выпуклы. Страсти подлинны и глубоки. Тема до необычайности интересна. И все же сцена ее не приняла.
В чем тут дело?
Драма, как вы помните, начинается с разговора двух князей – Шуйского и Воротынского, вводящих нас в суть дела. Они обсуждают животрепещущие вопросы, возникшие в связи со смертью царя Феодора Иоановича и опустевшим престолом. Вспоминают убийство царевича Дмитрия. В нем, по мнению Шуйского, повинен Борис Годунов, которого избрали на трон царем бояре. Князья намекают на возможность их собственного избрания в случае, если Борис Годунов окончательно откажется от престола.
Затем мы представляем себе поле, на которое власти согнали народ слезно просить Бориса Годунова принять царский венец, слышим разговоры народа, которому, в сущности, все равно кого изберут царем, узнаем, наконец, что Борис внял мольбам русского народа и согласился на царство. Мы снова видим бояр – среди них князей Воротынского и Шуйского. Воротынский напоминает Шуйскому об их разговоре, но Шуйский обрывает прежнее. Он – на стороне царя. «Лукавый царедворец!» – бросает ему вслед Воротынский.
Как
Ключ к пониманию драматургии.
Сюжет в драматургии есть, прежде всего, выражение активного намерения героя. Причем такого намерения, к которому зритель не должен остаться безучастным. Зритель должен хотеть либо осуществления этого намерения, либо его провала. Либо торжества героя, либо его гибели, поражения, позора.
Итак, в основе всякой драматургии лежат человеческие желания. Эти желания должны быть оригинальны, во всяком случае, не похожи на обычные, им должны противостоять препятствия почти неодолимые. Тогда сюжет в драматургии начинает работать. Конечно, все то, что я говорю, носит условный характер. Например, желание может быть самым заурядным, но тогда препятствия должны быть оригинальны…
На минуту отвлечемся от Пушкина.
В одной из ранних комедий Чаплина, пьяный Чарли возвращается домой. У него банальное желание: поскорее добраться до дому, раздеться, лечь и уснуть. Но не тут-то было! Вещи, как озверелые, оказывают ему сопротивление. Ничто не подчиняется ему. Добраться до постели и лечь оказывается столь же трудным, как взобраться на вершину скалы. Хотя в этой картине участвует один персонаж, сюжет ее чрезвычайно насыщен драматическим действием. До сих пор она смотрится с захватывающим интересом.
Однако, вернемся к «Годунову».
В этой драме есть одна картина, которая безупречно ставится и на любительской и на профессиональной сцене. Это сцена «В КОРЧМЕ НА ЛИТОВСКОЙ ГРАНИЦЕ».
Чем же привлекает она?
Напомним ее содержание. В корчме на литовской границе, почти у цели, находится сейчас Гришка Отрепьев. Ему не терпится выбраться поскорее из московских пределов, но спутники его, монахи-забулдыги Варлаам и Мисаил, не спешат. Они дорвались до выпивки, и теперь их нескоро поднимешь. В корчму приходят пограничники-стрельцы, получившие строжайшую инструкцию изловить Гришку. Инструкцию они всерьез не принимают, считая, по-видимому, что злодея все равно не изловишь, но извлечь выгоду из обстоятельства они не прочь. Они хотят получить мзду. Такой обычай. С Гришки, по их мнению, взятки гладки, поэтому они решают потрясти монахов.
Они начинают с Мисаила…
Перечитайте внимательно эту сцену, и вы увидите, какое переплетение намерений и желаний пронизывает весь этот небольшой кусок, как из этих намерений возникает интрига, как точно и круто завязывается сюжет.
Мы видим людей, которые хотят и пытаются немедленно осуществить желаемое. В этой сцене все неожиданно и все подчинено воле ее персонажей. Ее содержание на редкость насыщенно действием. Это одна из самых сильных сцен в русской драматургии вообще.
В отличие от нее начальные сцены «Годунова», о которых шла речь выше, лишены или почти лишены таких ярко выраженных намерений. В них много информации, эпохи, быта, много поэзии, но нет драматургии. В одной из своих блистательных лекций С.М. Эйзенштейн, исследуя «Полтаву», назвал приведенный им отрывок примером исключительно точного режиссерского видения.