Неправильный рыцарь
Шрифт:
Впрочем, спорам да разногласиям и нимб — не помеха. «Когда в товарищах согласья нет — на лад их дело не пойдет!» Последующие события только подтвердили правдивость этих слов. Видно, святые то и дело ссорились между собой и вырывали друг у друга бразды правления судьбы Эгберта, потому что стоило лишь ему подрасти — и тут же на голову юного барона, одна за другой, посыпались оплошности, неурядицы, нелепицы, несуразности — словом, всевозможные промахи и странные события.
Словно там, наверху, кто-то невпопад дергал за ниточки. Строгой или даже (на худой конец) приблизительной договоренности между ними не существовало, вследствие чего в судьбе Эгберта
К тому же, представляться каждый раз полным именем было бы, мягко говоря, сложновато. Оглашение всего списка в гостях либо (о, ужас!) на королевском приеме сулило господину барону сплошные неприятности. Поэтому, с некоторых пор, он предпочитал произносить при встрече всего два первых имени, считая это вполне (о, впо-олне-е!) достаточным.
«Не будь идиотом! — мысленно одернул себя Эгберт. — Какая тебе разница, сколько у нее имен: одно, два или тыща.» Он с замиранием сердца смотрел на красавицу. И, в самом деле, какая, к черту, разница!
Глава двадцать первая
Девушка села ближе, и одуряющий запах ее кожи ударил Эгберту в ноздри. Аромат дикого меда, сухих трав, дыма и сладковатого женского пота. Необыкновенно, невероятно притягательный! До такой степени, что у рыцаря аж голова закружилась. Ни одна из придворных дам так не пахла.
Облизывая внезапно пересохшие губы, потеряв дар речи и не пытаясь умерить неистово колотящееся сердце, от бешеных ударов которого, казалось, сотрясалось все его тело и вскипала кровь, на обессилевших, ставших непослушными ногах, он приблизился к Мелинде.
Отблески костра озаряли ее, играя на роскошных кудрях девушки, что струями расплавленного золота низвергались до самой талии и… ниже. Они были ослепительны: Эгберту казалось — от них летят огненные искры. А молочная, будто атласная кожа… а тонкие, нежные запястья…охх!..ооо…
Мелинда поймала жадный взгляд рыцаря, озорно сверкнула глазами и, смеясь, показала ему острый розовый язычок. Ох, не следовало ей этого делать! В мозгу рыцаря будто взметнулся вихрь. Яростное, обжигающее пламя. Оно охватило все его существо и мгновенно выжгло излишнюю деликатность. С прерывистым рычаньем, смешанным с кошачьим визгом, Эгберт в исступлении набросился на девушку и, на ходу сдирая с нее одежду, покрывал нежное, почему-то не сопротивляющееся, тело горячечными поцелуями, больше похожими на укусы.
Учитывая характер Мелинды, он ожидал встретить яростное сопротивление, но ему было уже все равно. Он рычал и визжал, и всхрапывал от чрезмерной страсти. И девушка — как ни странно! — отвечала ему, издавая те же нечеловеческие звуки, словно все происходящее доставляло ей не меньшее удовольствие. Они еще долго катались по траве, царапая и кусая друг друга, и, то и дело, падая в костер, но при этом — даже не чувствуя боли.
Наконец, они успокоились. Исцарапанные, в синяках и кровоподтеках, в саже, с обрывками разодранной, местами обуглившейся одежды, с веточками, сухими травинками и прочим мусором во всклокоченных волосах, усталые, измученные, но — бесконечно, безмерно счастливые, обнявшись и прижавшись так тесно, будто хотели стать единым целым (навек!), они сидели у костра. Говорить не хотелось. Да это было и ни к чему — слова не могли передать то, что ощущали Эгберт и Мелинда.
Ночные
Девушка первой нарушила затянувшееся молчание. Устремив на рыцаря взгляд, искрящийся восторгом, она горячо прошептала:
— В любви ты — настоящий дракон!
— Откуда ты знаешь?! — ревниво вскинулся Эгберт. Здесь, в этом Лесу, он был готов поверить и в самое невозможное.
— Подсмотрела, — хихикнула девушка и укусила его за левое ухо. — Далековато, правда, топать пришлось. Ну да ничего. Оно того стоило!
— Ах ты, моя кошечка, кошечка-дракошечка… — вполголоса мурлыкал Эгберт, зарываясь лицом в пахнущие лесными травами золотые кудри. — Поедешь со мной?
— Куда?
— Как это куда? — удивился рыцарь. — В мой фамильный замок, разумеется. Его окружают сплошные леса. Неподалеку течет река. Очень красивая. Сам замок стоит на высоком холме, а вокруг него — ров с крокодилами. Уж-жа-асно злющими!
— Как интересно! — встрепенулась девушка. — А они большие? Что они едят? Чего не любят? Кто за ними ухаживает?
Ее вопросы атаковали Эгберта, как стая изголодавшихся комаров. Он был уже и сам не рад, что заикнулся про своих зеленокожих зубастых стражей. Свернуть разговор в прежнее романтическое русло Эгберту никак не удавалось. В любовном угаре рыцарь как-то совсем упустил из виду, что его возлюбленная без ума от всех и всяческих чудовищ. Наконец, его осенило.
— Вот приедешь и увидишь. Сама, собственными глазами.
— Ладно, уговорил! — засмеялась девушка. — Но без Матильды я никуда не поеду. Ни-ку-да. Так и знай!
— Хорошо, — покладисто сказал Эгберт. — С Матильдой, так с Матильдой.
Реши она взять с собой хоть десять, хоть двадцать, хоть целых сто драконов всех видов, возрастов и мастей, он и тогда бы не стал сопротивляться. Ему уже не терпелось отправиться в путь. Самое главное и самое важное было сделано. «Малышка, кошечка, пти-и-ичка» с радостью согласилась отправиться с ним куда угодно — да хоть на край света! И (как без этого! конечно же! разумеется!) стать женой Эгберта и хозяйкой его фамильного замка и родового поместья. Которые находились хотя и на приличном от Леса расстоянии, но все-таки (слава богу!) гораздо ближе, чем край света.
Оставались сущие мелочи. Пустяки, ерунда, право слово! Уговорить отца Губерта и еще — уговорить коня. Осуществить второе представлялось Эгберту несравненно (о, несравненно!) сложней.
И неудивительно. Галахаду так понравилось общество белокурой Люсинды, что он не отходил от нее буквально ни на минуту. Он декламировал ей стихи (исключительно с выражением), рассыпая цветистые комплименты (они по-прежнему смущали сию прелестную девицу), шутки и шуточки, и явно наслаждался не только (а, возможно, и не столько) ее обществом, сколько обретенной (наконец-то!) возможностью говорить. Вороной красавец за долгое время, проведенное в молчании, попросту истосковался по возможности свободно излагать мысли и чувства, как это и полагается существу, от природы наделенному божественным разумом. И теперь Галахад с лихвой наверстывал упущенное, вовсю упиваясь своим красноречием.