Непридуманная сказка

Перепечина Яна

– Ага, - сосредоточенно кивнула молодая мать, будто Злата могла её увидеть. – Тут ещё написано, что закричал сразу, к груди приложили в родовом зале.

– Замечательно. Именно об этом тебя и будут спрашивать. Так что смело можешь говорить правду.

– А про вскармливание что сказать?

– Пока, пожалуй, не стоит говорить, что Поленька искусственница. Это через месяц-два скажешь.

– Поняла, - Ангелине было так страшно, что руки дрожали, - спасибо, Златик. Пойду готовиться.

– С Богом. Ты мне позвони, пожалуйста, потом. А то я тоже волнуюсь.

– Обязательно.

Поговорив

со Златой, Ангелина надела по её совету объёмный свитер, чтобы скрыть идеальную фигуру, которой ну никак не может быть у женщины, родившей неделю назад, ещё раз прочитала выписку из больницы, стараясь запомнить информацию, и стала нервно ходить из угла в угол. На кухне её взгляд упал на стерилизатор для бутылочек. Она всплеснула руками, схватила его и заметалась, не зная, куда спрятать. Ей показалось, что стерилизатор мог выдать её с головой. Она по неопытности считала, что это устройство не нужно, если ребёнок на грудном вскармливании. Наконец, засунув его в духовку, Ангелина отдышалась и сердито сказала вслух:

– Совсем с ума сошла. Ну как, спрашивается, врач сможет догадаться по стерилизатору, что Поленька удочерённая? Как же тяжело врать…

Но стерилизатор доставать всё же не стала. На всякий случай.

Как ни невероятно это было, но участковый педиатр даже не моргнула глазом, увидев полуторамесячную Полиночку, которую Ангелина собиралась выдать за недельного младенца. Девочка была такой крохотной и слабенькой, что Ирина Константиновна лишь довольно констатировала, глядя на пупочек:

– Уже зажил, вот как хорошо.

– Да, у нас всё удивительно быстро заросло, - дрожащим голосом согласилась ненавидящая враньё Ангелина, про себя кроя последними словами Вадима, настоявшего на сохранении тайны усыновления. «Вот сам бы и врал», - бурчала она, перед визитом педиатра обрабатывая в целях маскировки уже давно заживший пупочек Полиночки зелёнкой. Но спорить с мужем, проявившим твёрдость и настойчивость, не стала и теперь лишь надеялась, что доктор всё же не уличит её в обмане.

К счастью, ничего страшного не случилось. Осмотрев малышку и не выказав никакого удивления, Ирина Константиновна с удовольствием выпила чаю на кухне и между делом расспросила Ангелину о родах. Та вдохновенно пересказала выписку, врач покивала, записала всё в карту и ушла. Ангелина заперла за ней дверь и на трясущихся ногах пошла в ванную. В зеркале отразилась испуганная бледно-зелёная девица с дрожащими губами.

– Ужас какой-то, - проворчала Ангелина и отправилась звонить с отчётом мужу и подругам.

Москва, октябрь 2002 года. Александра Катунина

– Я хотела с тобой посоветоваться, - Саша уютно устроилась на диване рядом с сидящим Виталием, – Ангелина с Вадимом спорят о тайне усыновления и никак не могут прийти к единому мнению. То есть Ангелина вроде бы начала склоняться к тому, что Полиночке не надо знать о том, что её удочерили. Но ещё не совсем уверена в том, что это правильно. А Вадим всегда так считал и очень на этом настаивает. Валентина Павловна тоже думает, что тайну усыновления необходимо сохранять. Но Ангел начиталась всего в Интернете, а там сплошь и рядом

агитируют за американский вариант. Ну, это когда ребёнок всё знает с младенчества…

Александра замялась и вопросительно глянула на Виталия.

– Ты хочешь узнать моё мнение на этот счёт как авторитетного эксперта?

– Ну да. Ты прости, если тебе эта тема неприятна…

– Да Бог с тобой. Не переживай, Санечка. Скажем так, если бы меня усыновили в младенчестве, я бы предпочёл не знать никаких других родителей. Мне эта самая правда ни к чему. Есть люди, папа и мама, которые нашли меня, посчитали, что я им нужен, что их жизнь без меня пуста. Они взяли меня к себе, чем наверняка – поскольку с детьми часто бывает нелегко – усложнили себе жизнь. Но при этом любили, заботились, не бросили. Так зачем мне те, кто решил, что я им не нужен? Я про этого или этих людей не знаю и знать не хочу. И точка…

Он помолчал. Саша сидела, боясь пошевельнуться. Виталий подумал и добавил:

– И меньше всего на свете я хотел бы обидеть своих родителей, своих настоящих родителей. Тех, кто впустил меня в свои сердца и жизни… Я категорически за тайну усыновления. Это, конечно, только моё мнение. У кого-то другого оно может быть совсем другим. Но в моём случае оно непоколебимо.

– Я поняла, - откашлялась Саша, - можно я Ангелине с Вадимом его передам?

– Конечно. Если хочешь, я и сам могу с ними поговорить.

– Спасибо. Я думаю, это было бы очень кстати.

Она ткнулась носом в его плечо и замерла. По телевизору должны были показывать её любимый фильм «Дети Дон Кихота», который они с Виталием обсуждали во время первого свидания. Саше очень хотелось посмотреть его, посмеяться и погрустить. Но она, памятуя о реакции Виталия, побоялась предложить ему совместный просмотр. И теперь сидела и думала, что сможет впредь смотреть его, только когда они с Виталием будут порознь. Стало немного грустно: ей бы так хотелось, чтобы их вкусы и пристрастия совпадали… Ведь они уже не чужие люди. Или всё же пока ещё чужие?

«Не чужие! И вкусы похожи!
– решительно приказала себе не кукситься Александра. – Ну, подумаешь фильм! Ради любви можно и поступиться старой картиной».

Она преувеличенно бодро улыбнулась Виталию и предложила:

– А давай позвоним Валдайцевым?! Может, они гулять с Полиночкой собираются? Мы могли бы сходить с ними…

– Хорошая идея, - с энтузиазмом согласился Виталий. Сашино сердце потеплело от горячей волны благодарности за то, что он привязан к её друзьям и готов общаться с ними.

«Нет, я форменная идиотка, - устыдилась она, - из-за какого-то фильма усомнилась в нём. Стыдно!»

И Саша покраснела. Виталий, к счастью, этого не заметил. Он уже отправился на кухню за трубкой телефона.

Москва, октябрь - ноябрь 2002 года. Ангелина Валдайцева (1)

А потом, конечно, началась адаптация, про которую Валдайцевы читали, но – наивные – надеялись избежать. Вернее, началась она у Ангелины. У Вадима же привыкание если и было, то лёгкое и незаметное. Зато у его жены – классическое: со слезами и отчаяньем, опускающимися руками и ненавистью к себе.