Неприметный холостяк; Переплет; Простак в стране чудес

Вудхаус Пелам Гренвилл

Офицер Гарроуэй покатал вверх-вниз адамово яблоко и, прикрыв глаза, стал декламировать особым голосом: такой он приберегал для свидетельских показаний мировому судье.

– Улицы!

– Это заголовок, да?

– Да, сэр. А также – первая строка.

– Это что же, – вздрогнул Хамилтон, – верлибр?

– Сэр?

– Нерифмованные стихи?

– Да, сэр. Как я понял, вы говорили, что рифмы – прием слишком банальный.

– Я действительно так говорил?

– Действительно, сэр. И знаете, без рифм гораздо удобнее. Сочиняются такие стихи очень легко.

Хамилтон недоуменно взглянул на него. Наверное, он и вправду изрекал

теории, какие процитировал его собеседник, и все же: неужели он намеренно пожелал лишить собрата-человека чистой радости срифмовать «любовь» и «кровь»? В нынешнем его настроении ему верилось в такое с трудом!

– Странно! – пробормотал он. – Весьма странно! Однако продолжайте.

Офицер Гарроуэй опять проглотил что-то крупное и острое и опять прикрыл глаза.

Улицы!Мрачные, безжалостные, мерзкие улицы!Мили и мили мучительных улицНа Восток, на Запад, на Север,А уж тем более на Юг!Печальные, унылые, безрадостныеУлицы!

Хамилтон Бимиш вздернул брови.

Я меряю эти скорбные улицы,Невыносимо страдая.

– Почему? – полюбопытствовал Хамилтон.

– Это, сэр, входит в мои обязанности. Каждый патрульный прикреплен к определенному району города.

– Нет, я имел в виду – отчего вы страдаете?

– Потому что, сэр, сердце мое истекает кровью.

– Кровью? Ваше сердце?

– Да, сэр. Я смотрю на всю мерзость, и сердце – ну, истекает.

– Ладно, продолжайте. Мне это кажется весьма странным. Но – продолжайте.

Я вижу, как мимо снуют серые люди,Кося и виляя взглядом,Глаза их блестят смертоносной злобой,Они – прокаженные улиц…

Хамилтон как будто порывался что-то сказать, но сдержался.

Мужчины, которые были мужчинами,Женщины, бывшие когда-то женщинами,Дети, сморщенные обезьянки,И псы, которые скалятся, кусают,рычат, ненавидят.Улицы!Мерзкие, зловонные улицы!Я шагаю по этим бесстыдным улицамИ смерти взыщу!

Офицер Гарроуэй замолчал и открыл глаза, а Хамилтон, подойдя к нему, энергично похлопал его по плечу.

– Все понятно! – заключил он. – У вас нелады с печенью. Скажите, случаются у вас боли под ложечкой и в спине?

– Нет, сэр.

– А высокая температура?

– Нет, сэр.

– Значит, гепатита еще нет. Вероятно, легкая атония пищевого тракта. Мой дорогой, вам самому должно быть ясно, что эти стихи совершенно неправильны. Что за абсурд? Разве вы не замечаете, патрулируя улицы, сколько встречается приятных и красивых лиц? На улицах Нью-Йорка толпы милейших людей. Я вижу их всюду. Беда в том, что вы смотрите на них желчным взглядом.

– Так вы же сами велели мне быть неистовым и едким, мистер Бимиш.

– Ничего

подобного! Видимо, вы неправильно меня поняли! Едкость в поэзии категорически неуместна. Стихи должны дышать красотой, очарованием, чувством. А тема у них всегда одна – сладчайшее и божественнейшее из всех человеческих чувств, любовь! Только она способна вдохновить истинного барда. Любовь, Гарроуэй, – это огонь, который сверкает и разгорается, пока наконец не воссияет над всеми людьми, над сердцем Вселенной и не осветит весь мир и всю природу щедрыми лучами! Шекспир воспевал экстаз любви, а уж он понимал, что к чему. Ах, Гарроуэй! Лучше жить в убогой хижине с милой, чем одному – в огромном дворце! В мирное время любовь исторгает мелодии из пастушьей свирели, во время войны пришпоривает боевого коня. В чертогах красками сверкает, в селеньях нивы освещает своим немеркнущим огнем.

Она повсюду, где мы вдвоем с подругой нежной пребываем,шалаш убогий превращает в рай,когда сияет нам, иль мы, по голубым волнам, плывем,не ведая разлуки…

В общем, уясните все это своей тупой головой, и, возможно, тогда вы напишете приличные стихи. Если же вы будете придерживаться таких нелепых взглядов – зараза какая-то, собаки, – то впустую потратите время. Уж лучше тогда сразу взяться за титры к фильмам.

Офицер Гарроуэй не был бунтарем. Он смиренно склонил голову перед бурей.

– Хорошо, мистер Бимиш. Я вас понял.

– Очень надеюсь. Изложил я все предельно ясно. Что за тенденция у молодых писателей сосредоточиваться на трупах, сточных канавах и отчаянии? Воспевать любовь – вот главное. Говорю вам, Гарроуэй, любовь – это второе солнце, которое рождает добродетель, куда ни упадут ее лучи. Она сладка, она ясна, как свет. Ее прекрасный голос звучит немолчно. Она – великий дар, которым Бог благословил лишь только нас, людей. Она – отметьте это особо, Гарроуэй, – не жаркий огнь воображения, который вспыхнет и тотчас угаснет. Не похотью питается она и не живет страстями. Нет, любовь – серебряная цепь, святая связь, соединяющая сердце с сердцем, с душою – душу, человека – с Богом… Вам ясно?

– Да, сэр. Именно, сэр. Теперь мне все понятно.

– Тогда ступайте и перепишите свои стихи в таком ключе.

– Да, мистер Бимиш. – Полисмен засмеялся. – Только вот еще одно дельце…

– В мире нет дел важнее любви!

– Видите ли, сэр, это насчет фильмов… Вы упомянули о титрах…

– Гарроуэй! Надеюсь, вы не намереваетесь сообщить мне, что после всех моих стараний вы все-таки хотите опуститься до работы в кино?

– Нет, что вы, сэр! Правда нет! Но несколько дней назад я приобрел по случаю акции кинокомпании и до сих пор, как ни стараюсь, не могу их сбыть. Я подумал, раз уж я тут, спрошу-ка вас, может, вы что про них знаете.

– А что за компания?

– «Лучшие фильмы», в Голливуде, штат Калифорния.

– Сколько же акций вы купили?

– На пятьдесят тысяч долларов.

– А заплатили сколько?

– Триста долларов.

– Вас надули. Эти акции – никчемные бумажки. Кто вам их продал?

– К несчастью, забыл его имя. Старикан такой, с красным лицом и седыми волосами. Только бы мне его встретить… – тепло и сердечно добавил Гарроуэй. – Так его отколочу, что на внуках отзовется. Сладкоречивый крокодилище!