Неприметный холостяк; Переплет; Простак в стране чудес
Шрифт:
Очертания нехуденького Говядины легким дымком задрожали перед глазами Уоддингтона.
– Нефть? – пробулькал он.
– Да, представь себе! Нефть! Да какой фонтанище-то! Похоже, крупнейший на юго-западе!
– Но… но… ты что же, хочешь сказать, акции чего-то стоят?
– Миллионы! Всего-навсего! Да-с! Миллионы! Вот досада, что ты тогда не купил! А икра, – задумчиво жуя, добавил он, – очень даже недурственная. Ей-богу, Уоддингтон, очень и очень. Пойду еще тостик возьму.
Миллионера, устремившегося за икрой, остановить сложно, но Уоддингтону удалось: вцепившись мертвой хваткой ему в рукав, он на минутку застопорил бег.
– А когда ты про это услышал?
– Сегодня утром, как раз когда к вам
– Как думаешь, еще кто знает?
– На бирже – наверняка.
– Послушай! – не отставал Уоддингтон. – Послушай-ка! – Он отчаянной хваткой удерживал икролюбивого гостя. – Знаком мне один тип, к бизнесу никакого отношения не имеет, у которого имеется пакет этих акций. Как считаешь, есть шанс, что он еще не пронюхал?
– Вполне вероятно. Если хочешь у него перекупить, так поторапливайся. История может попасть уже в вечерние газеты.
Слова эти шибанули Сигсби с силой электрического разряда. Он выпустил рукав гостя, и тот устремился к столику с закусками словно домашний голубь к родной голубятне. Уоддингтон ощупал карман, чтобы убедиться, что по-прежнему обладает тремястами долларами, предназначавшимися для Фанни Уэлч, и пулей ринулся из комнаты, из дома и из ворот, а там, одним махом одолев широкую длинную дорогу до станции, запрыгнул в поезд, который словно бы специально дожидался его. Ни разу в жизни ему не удавалось так быстро и удачно сесть в поезд. Счастливая примета! С бодрой уверенностью предвкушал он разговор с полисменом, которому в минуту притворной щедрости продал свои драгоценные акции. Полисмен этот показался ему простофилей, из тех именно лопухов, с которыми так приятно делать бизнес. Уоддингтон принялся репетировать начальные фразы беседы.
– Тэк, тэк-с! Тэк, тэк-с, дорогой мой…
И резко выпрямился. Имя полисмена забылось начисто!
Глава XII
Несколько часов спустя, когда уже проблеснули первые звезды, а птицы сонно шуршали на деревьях, можно было наблюдать одинокую фигуру, медленно ковыляющую по подъездной дорожке к парадной двери летнего дома Уоддингтонов в Хэмстеде, на Лонг-Айленде. Это возвращался из своего путешествия Сигсби.
Шагал он крадучись, словно кот, опасающийся, что в него вот-вот швырнут кирпичом. «О-о, – говорит поэт, – вернуться домой! В родной дом!» Но Сигсби никак не мог заставить себя разделить этот радостный взгляд. Теперь, когда выдалась минутка для размышлений, он ясно понял, что под крышей родного дома его ждут крупные неприятности. Случалось ему и раньше, отбывая второй срок женатой жизни, совершать поступки, вызывавшие неодобрение жены – и неодобрение свое она высказывала откровенно и бурно, – но никогда прежде не совершал он преступления, под бременем которого его шатало сейчас. Ведь он – ни больше ни меньше – удрал со свадьбы единственной дочери! И это после того, как его специально обучали передавать ее жениху перед алтарем! Если его жена не выскажется по этому поводу в манере, от которой содрогнется сама гуманность, – что ж, тогда Сигсби придет к выводу, что весь его прошлый опыт ничего не значит, а он в роли справочника никуда не годится.
Уоддингтон испустил безрадостный вздох. В настроении он пребывал угнетенном и разбитом. Не хватало еще и выслушивать горькие истины о себе. Ему хотелось одного – полежать на диване, сбросив туфли, со стаканчиком вина. В большом городе ему пришлось несладко.
Возможно, в этом повествовании уже упоминалось, и не раз, что Сигсби был из тех, у кого от усиленных размышлений начинает болеть голова, но, даже рискуя заработать головную боль, он размышлял, пока ехал в Нью-Йорк, глубоко и усиленно, пытаясь выудить из глубин топкого подсознания имя полисмена, которому продал акции. К тому моменту, когда поезд прибыл на вокзал Пенсильвания, Сигсби сократил список до двух имен –
У человека, бродящего по Нью-Йорку в розысках полисмена Малкэхи, работы невпроворот, как и у человека, разыскивающего Гаррити. Ну а уж тому, кто разыскивает обоих, скучать не приходится ни минутки. Мечась взад-вперед по городу и расспрашивая всех встречных стражей порядка, Сигсби исходил не один десяток миль. Регулировщик на Таймс-сквер подсказал, что рядом с Могилой Гранта стоит один Малкэхи, а несколько Гаррити обретаются на Колумбус-серкл и Ирвинг-плейс. Малкэхи-у-Могилы, выразив сожаление, порекомендовал навестить Малкэхи со Сто двадцать пятой улицы или – на выбор – еще одного на Третьей авеню и Шестнадцатой улице. Гаррити на Колумбус-серкл с большой похвалой отозвался о Гаррити рядом с Баттери, а Гаррити на Ирвинг-плейс ничуть не усомнился, что его кузен в Бронксе вполне отвечает цели розысков. Когда часы пробили пять, Уоддингтон пришел к однозначному заключению – если мир желает стать лучше и чище, то ему следует проредить несметные ряды Малкэхи, а заодно подправить их качество. В 5.30, вернувшись из Бронкса, он всей душой проголосовал бы за любую поправку к Конституции, пожелай конгресс ее ввести, о полнейшем запрете всех Гаррити на территории США. А точнехонько в 6.00 вдруг проникся непоколебимой убежденностью, что имя разыскиваемого полисмена и вовсе Мэрфи.
В эту минуту Уоддингтон шагал по Мэдисон-сквер, только что обежав Четырнадцатую улицу в поисках еще одного Малкэхи, но теперь им так глубоко завладела новая идея, что он доковылял до скамейки и, свалившись на нее, тяжело застонал. Момент был переломный; Уоддингтон решил бросить все и отправляться домой. У него болела голова, ныли ноги, онемел зад. Первый прекрасный, безоглядный порыв, с каким он бросился на поиски, засох на корню. Если и был человек в Нью-Йорке, абсолютно неспособный расхаживать по городу в поисках Мэрфи, то человеком этим был Сигсби Уоддингтон. Кое-как доковыляв до вокзала Пенсильвания, он первым же поездом отправился домой – и вот он приближается к концу пути.
Дом показался ему каким-то слишком тихим – хотя, конечно, так и полагается. Венчание состоялось давным-давно, счастливая пара уже отбыла на медовый месяц. Давным-давно ушел и последний гость, и теперь под этой мирной крышей осталась только миссис Уоддингтон, наверняка оттачивающая ядовитые фразы в уединении будуара: то отбросит раскаленное прилагательное, заменяя его еще более ехидным, только что всплывшим на ум; то решит, что словечко «червь» слишком уж ласково, и кинется разыскивать в словаре чего похлеще. Уоддингтон приостановился на крыльце, прикидывая, не сбежать ли в поисках уединения в сарайчик для инструментов.
Возобладал порыв более мужественный. К тому же в сарайчике нечего выпить, а его страждущая душа буквально жаждала выпивки. Уоддингтон переступил порог и резко подскочил, когда от телефона отделилась темная фигура.
– У-ух! – произнес он.
– Сэр? – вопросила фигура.
Ему стало легче – слава Богу, не жена! Это Феррис, а именно Феррис в данный момент ему и требовался, потому что только Феррис мог проворнее всех принести выпивку.
– Тш-ш! – прошипел Сигсби. – Есть тут кто?
– Сэр?
– Где миссис Уоддингтон?
– В будуаре, сэр.
На это Сигсби и рассчитывал.
– А в библиотеке кто есть?
– Нет, сэр, никого.
– Тогда принесите выпивку туда, Феррис, и никому ни словечка!
– Слушаюсь, сэр.
Волоча ноги, Уоддингтон с трудом доплелся до библиотеки и бросился на большой мягкий диван. Потекли блаженные, покойные минуты, а скоро послышалось музыкальное треньканье. Вошел Феррис с подносом.
– Вы не дали точных инструкций, сэр, – сказал дворецкий. – Поэтому, действуя по собственной инициативе, я принес вам виски с содовой.