Неприятности в старшей школе
Шрифт:
– Осторожнее, Рэй. – Он шагает ко мне, играя желваками. – Я могу как облегчить твою участь, так и сделать ее невыносимо тяжелой, тебе решать.
В ответ на один шаг я делаю два.
– Это ты будь осторожней, Коллинз. Я не знаю, что, как ты думал, ты сможешь получить от меня или что привело тебя к такому мнению, но ты даже еще больший клоун, чем я думала, если тебе вдруг показалось, что мне нужно что-то «облегчать». – Я отступаю, наблюдая, как в его глазах разгорается ярость. – Может, мяч сейчас и на твоей площадке, но тебе следует считать меня рефери в этой игре.
Он хмурится, но через мгновение его лицо расплывается в злобной улыбке.
Он подходит ко мне, чтобы шепнуть мне на ухо:
– О, теперь все точно будет чудесно, Брейшо. Жду не дождусь, когда вся прелестная маленькая ложь вылезет наружу. И твоя прелестная маленькая головка так закружится, детка. Но если ты будешь хорошей девочкой, я непременно подержу твои волосы, чтобы ты не забрызгала их своей рвотой.
Он бросается вперед, мимо меня, хватает с журнального столика ключи и вылетает из дома. Мне не остается ничего другого, кроме как последовать за этим дешевым понтокрутом, как хорошей девочке.
Ублюдок.
– Я надеюсь, что ты там накручиваешь себе чертовски красивые кудряшки, раз собираешься так долго! – рявкает Коллинз из-за двери.
Я закатываю глаза и делаю последнюю затяжку, прежде чем потушить свой косяк о плед, оставляя еще одну прожженную дырку на банальном шелковом покрывале.
Не могу поверить, что и вправду живу в этом чертовом доме.
Я злюсь на себя за то, что до сих пор не свалила отсюда, но я не могу поступить так с парнями. Они заслужили мою преданность до последней капли, а я никогда никому не была предана, даже если они этого не знают.
В этом вся разница между настоящей верностью и необходимостью оставаться в лучшей форме, потому что сильнейшим живется комфортнее – искреннюю преданность не нужно открыто демонстрировать или во всеуслышание заявлять о ней. Она не менее могущественна, а может, и более, когда проявляется в тишине.
Мне не нужно говорить им о том, почему я на самом деле здесь. Мне нужно, чтобы шантаж этого придурка никак их не затронул, чтобы они о нем даже не узнали.
– Две минуты. И ни минутой больше, – произносит он таким тоном, будто его слова имеют для меня значение.
До меня доносится какой-то шум, а потом топот шагов по уродливой спиральной лестнице.
Я смотрю на часы, жду, когда пройдет ровно три минуты, и только потом встаю, всовываю ноги в пару шлепанцев, которые я спрятала среди того отвратительного дерьма, которое Коллинз накупил вчера, чтобы помочь мне «поднять мой статус».
Иди на хрен, пожалуйста.
Он такой тупица, что просто не верится.
Я поворачиваюсь к зеркалу в золоченой раме и оглядываю себя с головы до ног.
Глупая девчонка, которая не в силах отпустить тех троих, кого сама от себя отталкивает.
Ирония в смене событий.
Я поднимаю с пола рюкзак и волочу его за собой, расправляя плечи, когда дохожу до последней ступеньки.
Коллинз оборачивается и впадает в ступор при виде меня.
– Какого хрена?
Он оглядывает темно-фиолетовое платье-свитер из кашемира, которое сам
В области стоп у них теперь тоже недостает нескольких дюймов.
Я не завила волосы, как он надеялся, а собрала их в тугой конский хвост на затылке – только потому, что они без конца прилипали к этому дурацкому материалу.
Он посмел попросить меня срезать синие кончики, и я добродушно послала его в задницу.
– Это платье стоило четыреста долларов. – Он в бешенстве буравит меня взглядом.
– Я же говорила тебе – не покупай. К тому же для тебя это копейки, правда же?
Он подлетает ко мне.
– Мне нужно, чтобы ты, мать твою, соответствовала образу. Ты сама согласилась на это.
– Эти люди терпеть не могут «Армани», и их тошнит от чертова «Прада». Они за десять миль почуют развод.
Я качаю головой и прохожу мимо него, но он хватает меня за локоть, и я разворачиваюсь, отдергивая руку.
– Может, мне лучше позволить тебе, понторезу, строить из себя идиота? – вскипаю я.
Черты его лица напрягаются, выражая вопрос, и я качаю головой.
– Ты так туп, что искренне думаешь, будто, изменив меня под себя, сможешь их убедить? Что они похвалят тебя или обзавидуются? Ничего этого не будет. Может, я и согласилась на все это, чтобы ты держал свой крысиный язык за зубами, но ты тот еще идиот, если думаешь, что этим все решил. Эти парни? Они знают меня.
– Да уж, они-то определенно знают, – он пытается задеть меня, намекая на видео.
Я поднимаю голову и пожимаю плечами:
– Да, ты прав. Все трое, мать их, опустились на колени… передо мной. Спасибо, что подтвердил мою точку зрения. Они знают меня. Они знают, как я думаю, что мне нужно и когда именно. Ах да, а еще как мне, блин, нравится, чтобы меня трогали – сейчас это не имеет совершенно никакого значения, но тем не менее это так, придурок. И я это не скрываю. Мне это не нужно, Коллинз, потому что те люди, до которых мне есть дело, не осуждали меня за то, в чем я нуждалась, как и за то, что я, да, наслаждалась тем, что они мне дали. Мне нужно только, чтобы люди не узнали, что мы были в твоем домике, пока ты веселился в футах от него, что вряд ли говорит о твоем большом уме.
– Иди на хрен.
– Сам иди, – бросаю я в ответ. – Как уже говорила, они знают меня. Всего несколько дней назад я была с ними, а теперь я с тобой. И если я появлюсь в этом чертовом платье и балетках, с кудряшками на голове и улыбкой на лице, выглядя как очередная точная копия всех твоих стандартных сучек, ты отведаешь цемента быстрее, чем успеешь произнести слова «я сдаюсь».
– Я никогда не сдаюсь.
– А я никогда не подстраиваюсь и не подчиняюсь, – презрительно произношу я. – Если хочешь, чтобы тебе поверили, дай мне остаться собой, потому что я ни для кого на этом хреновом свете не собираюсь становиться какой-то другой. И даже если теперь я для них шлюха, не заслуживающая ни капли доверия, они не какие-то безмозглые бараны. И тебе придется это признать, потому что они это доказали. А если не признаешь – выставишь себя лохом.