Непрочитанные письма
Шрифт:
В балке никого не было, но Теткин сразу нашел себе занятие — взял вахтовый журнал, диаграммы суточных рапортов и углубился в них, бормоча: «Та-а-ак... При подъеме у них затяжки — на две двести двадцать, на две триста пятьдесят, внизу... Интерва-а-ал... Ага, четыре, пять... семь свечей...» И, когда вошел мастер — впрямь молоденький паренек, вроде моего Серого, — Теткин, не поднимая головы, спросил:
— Отчего затяжки на две двести двадцать?
— Сальник, наверное.
— Почему так решил?
— Метаса, должно быть, много ввели, — ответил паренек и улыбнулся. Хотя улыбаться, возможно, было нечему. Но разве мы, когда нам было «полста пополам», улыбались лишь тогда, когда было чему улыбаться?..
— Не-ет, это не сальник, — задумчиво произнес Теткин. — Это шлам... Та-а-ак... Пачки шлама не вымываются раствором, лишь приподнимаются и останавливаются в затрубье. В интервале две двести — две триста пятьдесят. И тормозят инструмент! Видимо, так. Скорее всего. — Он посмотрел на Медведева и неожиданно спросил у него: — А что, если самим спровоцировать
— Не знаю, — пожал плечами паренек.
Теткин молчал. Медведев глянул на него настороженно, приготовился что-то сказать, однако тот, кажется, уже успел забыть о своей внезапной идее — вновь мусолил вахтовый журнал, недовольно морща лоб и ворча: «Красиво... Ну красиво... Третьяковка!» Отложив журнал, Теткин хмуро поинтересовался: Когда вы делаете замер? Где?
— В емкостях.
— После очистки?
— Ну.
— Да надо же на выходе из скважины! Ведь нужна информация о параметрах раствора на забое! А не в емкостях — после вибросита, после гидроциклона... Информацию нужно анализировать? А вы... Вы и себя запутываете, и нам суете дезу.
— Но ведь на забой попадает очищенный раствор.
— Ну да — по трубам. А на забое вступает во взаимодействие со шламом. И что мы имеем в результате этого милого взаимодействия? А? Молчишь. Медведев. Не-ет, ты меня просто ошарашил. Я слышал, правда, что в некоторых бригадах забойные пачки записывают в отдельный журнал. Чтоб жуткими цифрами не травмировать разных там проверяющих... Гуманисты хреновы! И откуда она взялась, эта мода на туфту? Раньше вроде такого не бывало...
Я засмеялся.
— Ты чё? — спросил Теткин.
— Всегда она была, мода такая.
— Утешил.
— Читал я как-то, — сказал я, — материалы об экспедиции Колумба...
— Про то, что он вместо Индии Америку открыл? Так это другое дело.
— Я не о том. Колумб боялся бунта на корабле — из-за того, что увел матросов далеко от родных берегов. Вот он и распорядился: каждый день записывать заниженные данные о пройденном пути — пусть матросам кажется, что они к родине поближе. Пусть хоть на немножечко. На какие-нибудь две-три мили в день.
— Да у нас всего-то две-три сотых разница! — сказал Медведев.
— Ну! Ну! Вот это и есть информация. Вы уже можете по составу раствора, вернувшегося с забоя, понять, попытаться понять, что там, на забое, происходит. И что-то предпринять. До того. А не когда уже приехали...
Домовито шумел самовар, тонкий аромат источала только что распечатанная пачка «Finest Indian Tea», перламутровое сияние смутно вставало над горкой карамелек — такая идиллия. А яростный спор шел о чем? — о параметрах глинистого раствора... Вообще-то, подумал я, нужда научила буровиков Красноленинского свода относиться к растворам посерьезнее, чем где бы то ни было в Западной Сибири. Даже Тычинин это признал. Правда, не преминул разбавить свое признание занятной побасенкой: «Приехала на одну из буровых наука. Все про это знают — сидят у себя на рации, слушают, любую новость ловят. Услышали про метас. Говорят, помогает. А ну, давай и мы попробуем? Давай. Достали реагент. Как достали — история особая. Но — достали. А технологию не знают! Надо двадцать кэгэ, а они сыпят двести, по методу «генеральской заварки». Ну и снова влетают в осложнение...» Заместитель генерального директора объединения по бурению Александр Павлович Тычинин появился в Нягани относительно недавно («Ехать сюда я не хотел. Пришлось»), однако отношение к сложившейся здесь ситуации у него твердое, крутое, несентиментальное: «Девяносто процентов осложнений связаны с грубейшими нарушениями технологии бурения! Исполнительская дисциплина отвратительная! Я просто не могу слышать, когда здешние неудачи начинают объяснять трудностями геологического порядка! Я всю сознательную жизнь связан с Западной Сибирью, с технологией бурения и никогда не соглашусь, что якобы существуют места, где бурить нельзя, где бурить невозможно. Это легенда!» — «А как же быть с зонами повышенной обвальности? — спросил я. — С «гнилыми углами»?» Он посмотрел на меня удивленно: «Есть тут, конечно, нечто невразумительное с точки зрения технологии. Только зачем это вам? Это же специальный вопрос...» — «Да так только кажется, что вопрос специальный. Что одной лишь технологии дело касается... От верно или неверно выбранной технологии, от удачной или неудачной проходки зависит, как сложатся отношения людей в бригаде, как сложится отношение бригады к работе, к этому месту вообще...» — «A-а... Здесь первое время властвовал «летный вариант». Это же обстановка полной анархии! Варились в собственном соку! Черт знает что творили! Скважина не терпит простоев — а они не могут принять оперативного решения. Они не могут даже свое запоздалое решение реализовать — нет базы. До сих пор более или менее приличная база имеется только в УБР-один, остальные управления все еще становятся на ноги. Мы привыкли к тому, что везде в Западной Сибири структуры простые, что над скважиной можно было, извините, поизмываться всласть — и другим стволом зарезаться, и то, и се: кривая вывезет! Здесь такое не пройдет. Здесь над скважиной издеваться нельзя!» — «Значит, все-таки геология...» — «Разрез серьезный, влияние геологических особенностей отрицать нельзя, но...» — «Но вы не считаете их фатальными?» — «Да! Сложные скважины бурят в разных районах страны. Разве скважина на Кольском полуострове проще?» — «Но на нее брошены...» — «Да никакая наука и техника не помогут, если не соблюдена технологическая дисциплина!» — «Кто
— Учиться надо, Валера, — сказал Теткин Медведеву. — Всегда учиться. Ты наловчился кривизну набирать — и считаешь, будто все постиг в бурении. А растворы? Вот она где, школа!
И на Харасавэе, вспомнил я, мы с растворами мучались бесконечно. Разрез там сложный, аномально высокие пластовые давления... Но чем мы обрабатывали раствор, какие были у нас реагенты? КМЦ помню — карбоксиметилцеллюлоза, белый порошок, похожий на разбухшую соль. Он снижает водоотдачу, иначе говоря, улучшает структуру глинистой корки пробуренного ствола, значит, защищает нашу работу. К этой защите мы прибегали не раз. Про ГКЖ, гидрофобизирующую кремнийорганическую жидкость, кажется, говорили, что тюменские ученые разработали какую-то из модификаций этого реагента специально для нас, для Ямала, — тоже снижает водоотдачу, препятствует образованию сальников, сокращает вероятность прихватов. Не помню только, получали мы этот реагент или про него лишь слыхали. Вообще-то чаще всего мы имели дело с графитом — для улучшения смазки, предотвращения прихватов, да с гематитом — для увеличения удельного веса раствора. Мы все время жили тогда в ожидании выброса, вот и старались обезопаситься, наработать удельный вес, но перепрыгивали через одну расщелину, чтобы угодить в другую: пласты с высоким давлением перемежались пропластками с низким — их-то мы и рвали, теряя метры, теряя инструмент, а в конце концов потеряли и скважину... Давно это было, уже многих из моих товарищей по «десятке», десятой разведывательной буровой на Харасавэе, нет больше на Ямале, разбрелись они по необъятному Северу — где теперь вечный искатель справедливости, терпеливый и добрый Гриша Подосинин? славный мальчик Ибрагим Едгоров? мой суровый учитель Калязин? оглушительный враль, открытая душа Мишаня Сергеев? смятенно живущий ожиданием своего часа Володя Шиков? надежный и мужественный Петро Лиманский? Кажется, лишь неугомонный Толян, Толик Завгородний, да бывшее «южное растение» Годжа Годжаев неутомимо пашут на неприютном побережье Карского моря...
— ...Не уследил за раствором — все, считай, похерил скважину, — продолжал Теткин.
— Да за этими вещами мы смотрим, — сказал Медведев. — Конечно, не анализируем, не думаем...
— А должны думать. Продукция инженера — это информация. Информацию собрал, информацию проанализировал, информацию выдал. А у тебя все на эмоциях, в надежде на память.
— Устал я учиться, Евгений Евгеньевич! — взмолился Медведев. — Школа, институт...
— Устал? Устал-устал — взял да посвистал. Вот вы и посвистываете. Сколько раз я по рации слышу: «Валит много шлама». Много — это сколько кубов? А? Нельзя подсчитать? Можно. А ну-ка: высота сброшенного с вибросит шлама? Разброс по окружности? Вот и вычисляй объем конуса — грубо, но точно.
— Сейчас пойду, погляжу — подсчитаю...
— А Шарифуллину, небось, каждый день докладываешь не глядя...
Медведев молча разливал чай.
— Ладно, Валера, — сказал Теткин. — Я тут до хрена нафилософствовал — может, и заронил что в твою душу... Не надо красивых цифр. Не надо этой туфты. Знал я одного мастера, известного, между прочим, человека, — у него всегда так было: замеры на желобах показывают одно, а в вахтовом журнале картина Шишкина «Утро в сосновом лесу».
— Ну вот, — усмехнулся я. — А говорил: раньше такого не быва-а-ало...
— А.
— Где же он теперь? — поинтересовался Медведев.
— Сам подумай.
Возвращались мы под ясными звездами, но днем таки промчалась над бетонкой метель, ее мы не заметили, а дорогу перемело, машина то гулко набирала скорость, то плавно плыла, деревянные звуки сменялись ватными, ватные — стальными; я вспоминал Медведева и думал о том, что не только Китаев и Левин, но и Глебов даже были куда старше этого мальчишечки, когда начинали буровыми мастерами, — как далеко ушли они с той поры и какая дорога предстоит этому пареньку?.. Теткину я сказал: