Непрошеные мысли
Шрифт:
Дай обнять мне тебя!
Клавка вторила мне, исполняя свою партию. Но это, конечно, было не пение, а отчаянный вопль. Помню, какой страх был написан на лицах рыбаков: им, вероятно, казалось, что мы с Клавкой ходим по высоко натянутой проволоке и вот-вот сорвемся. А присутствовавший на концерте заворг нашего райкома комсомола Егорка Кисляков сидел в первом ряду с перекошенным лицом, прилагая отчаянные усилия, чтобы не расхохотаться…
Когда представление окончилось, я спросил у него:
— Ну,
— Замечательно, вы просто молодцы. Но лично тебе я бы посоветовал…
— А что, разве я плохо пел? — вспыхнул я.
— Я и не говорю, что плохо, — отвечал Егорка, проглатывая остатки смеха. — Просто я бы советовал тебе больше не петь. А то секретарь комитета — и куплеты эти легкомысленные. Несолидно получается.
Так была спета моя песенка. Моя артистическая карьера на том и оборвалась.
К счастью для себя и для нашего многострадального искусства, я не пожалел о случившемся. Да и жалеть-то было некогда: дела надвигались одно важнее другого.
С секретарем нашего райкома Виктором Михайловым мы ходили по крутому валу, защищавшему береговую часть Красного Яра от весенних паводков, и разговаривали. Собственно, говорил Виктор, приехавший по комсомольской мобилизации в наши края из текстильного Иванова, а я шагал рядом с ним и слушал. Он говорил о высоком назначении комсомола, его священном долге.
— Пойми, надвигаются великие классовые бои, и мы должны быть готовы к ним. — Голос бывшего ткача в сыром вечернем воздухе звучал глухо. Михайлов вдруг остановился и спросил меня: — Почему не вступаешь в партию? Боишься ответственности? Трусишь?
Я начал оправдываться, сослался на возраст: мне еще не исполнилось полных восемнадцати лет. Но Михайлов не слушал меня.
— Какое имеет значение возраст? Пустая формальность! Не важно, сколько парню лет — семнадцать или восемнадцать, важно, есть ли у него воля и твердая решимость до конца отстаивать родное дело…
И вот собрание. Я стою перед партийцами рыболовецкого колхоза «Волна революции». Под их строгим, даже, как мне кажется, суровым взглядом чувствую себя очень неуютно. На помощь приходит Силыч-шкипер с нашей рыбницы-стойки.
— Что ж ты, вьюнош, там, под Белинским банком, когда штормяг нас три дня по морю таскал, не боялся, а теперь оробел вроде? Чай, не красная девица…
— Ставлю вопрос на голосование, — чуть торжественно сказал председательствующий. — Кто за?
Натруженные ловецкие руки поднялись вверх. Наверное, никогда не забыть мне их. Это они, честные и чистые руки тружеников, поддержали меня, вручили, как теперь говорят, путевку.
Произошло это в середине жаркого июня 1932 года.
Когда пишешь краткую автобиографию, всегда есть опасность растечься мыслью по древу. Вероятно, нечто похожее происходит сейчас и со мной. Что ж, впредь буду говорить и рассказывать предельно сжато.
1932 год — начало моей не прекратившейся до сих пор службы Газете. Отчетливо помню свое первое творение — информацию о состоявшемся комсомольском собрании. В заметке было 32 строки. Тогда это был мой потолок. Впрочем, я знал одного прекрасного спортивного репортера, который ушел из жизни, так и не написав спортивного отчета длиннее сорока строк. Уже на 37-й строке его начинало лихорадить, а на 41-й он с отвращением швырял перо в сторону.
Сочинял и печатал заметки, критические корреспонденции, передовые статьи, очерки, книжные и театральные рецензии, отчеты о торжественных демонстрациях и парадах, съездах, конференциях, сессиях и прочих научных собраниях. Особенно охотно я писал фельетоны, давно заметив всегда однозначную реакцию читателя. Случайный попутчик, вынув из портфеля только что купленную газету, бегло просматривал ее и, дойдя до последней страницы, находил фельетон. Только тогда он усаживался поудобнее и погружался в сладостный процесс чтения.
Сколько я помню, газета всегда требовала от нас, ее рабов и послушников, только одного — быстроты, резвости. Так что поговорка насчет кормящих ног — это не о волке, а о газетном репортере. Время, неумолимые стрелки, бешено бегущие по циферблату, безжалостно подгоняли, и с этим ничего нельзя было поделать. Однажды я продиктовал особо срочную передовую статью (три страницы на машинке) за девять с половиной минут, включая время, понадобившееся мне, чтобы преодолеть расстояние от редакторского кабинета до машинописного бюро и обратно. Правда, по редакционному, пустынному в ночные часы коридору я бежал с резвостью спринтера, а наша машинистка Катя, поднаторевшая в стиле и манере каждого диктовальщика, обычно выстукивала диктуемое на два абзаца вперед. А иной раз приходилось мне, исключая обычные инстанции и каналы прохождения материала, диктовать его из блокнота непосредственно линотиписту. Всякое было, и это всякое чаще всего связывалось со спешкой.
Экономии ради я просто перечислю газеты, где все это происходило: «Комсомолец Волго-Каспия», «Молодой ленинец», «Московский комсомолец», «Коммунист», «Комсомольская правда», «За правое дело», «За честь Родины», «Известия». Давать подробные характеристики каждой из них, думаю, нет нужды, так как многие пахнущие типографской краской газеты вы, вероятно, и сегодня вынимаете по утрам из своих почтовых ящиков.
Пусть лица, читающие сейчас меня, не заподозрят автора в бахвальстве, но ему кажется, что за полвека он узнал о газете все. Она состоит из свинцово-цинкового шрифта (теперь фотонабора), бумаги, черной пахучей краски, тяжелого труда типографов, вдохновения и страсти журналистов, терпения и отваги редакторов. Опыт показывает, что если в ежечасном, еженощном производственном процессе один из названных компонентов выпадает, то газета хиреет и читатель отворачивается от нее. И ждет, пока на редакционном корабле либо сменится команда, либо налетевший откуда-то ветер, опять наполнив до отказа паруса, помчит его дальше по бурным волнам житейского моря…
Он же, этот свежий ветер, прибил меня к борту утлого суденышка, на носовой части которого было начертано странное слово «Крокодил». Я ухватился за сброшенную вниз веревочную лесенку и взобрался на палубу. Меня почему-то сразу провели на капитанский мостик и, указав на довольно разболтанное рулевое колесо, сказали:
— Крути!
Я с опаской вцепился в управление, и мы поплыли. Случилось это в 1958 году. Подробности этого довольно рискованного плавания описаны в книге «Крокодильские были», и у меня нет необходимости повторяться. Скажу лишь несколько слов о смехе.