Непростые смертные

Николаева Владислава

Маришук была одета аккуратно и правильно, в белую рубашку и длинными рукавами с костяными пуговками на запястьях, поверх рубашки бордовый сарафан, опоясанный вокруг талии жемчужным кушаком, на голове положенный замужней женщине платок и невысокий жемчужный кокошник. У Маришук даже были настоящие серебряные серьги.

Она оставалась спокойной на своём месте на собственном крыльце, но не от того, что горе войны не касалось её. Муж Маришук стоял среди воев, придерживая крупного молодого жеребца. Маришук в основном смотрела на него, но примечала и много другого. Например, двое из вящих городских старшин подошли к её мужу. Оба старики,

один седой, другой до сих пор черновласый. Они были без коней, но в байданах из мелких колец. Маришук видела среди воев сыновей обоих. Статные молодцы, поженены вчера. За темноволосого отдали младшую сестрицу Маришук. Она теперь тоже стояла в венчальном платье на каком-то крыльце, Маришук не узнавала её лица среди ставших какими-то одинаковыми бывших невест. Молодцы держали по два коня. Значит, старшины пойдут в поход несмотря на возраст. Новость принесла облегчение. Она опасалась седовласого, пускай отправляется на брань, и пусть Господь распорядится его судьбой.

Муж Маришук часто ходил в походы, не было войны, отправлялся сопровождать богатых купцов. Для него войны начались до женитьбы; ушёл из городища в одиночку, не спросившись, ещё мальчиком. Город не хватился, сиротой меньше, сиротой больше. Что за величина сирота, чтобы заметить пропажу? Зато когда вернулся, все заметили.

Вот к нему протёрся сквозь толпу коренастый воевода Микула с рыжеватой бородой лопатой, что-то пробасил, доверительно склонившись через рамо.

– В сёдла! – зычно скомандовал, не дожидаясь воеводы, черноволосый старшина, молодо вскакивая в седло подведённого сыном коня.

Муж Маришук взлетел в седло, жеребец всхрапнул и бодро двинулся вперёд, побивая себя опашью по бокам.

Маришук поднялась и помахала в спину.

Почуял, обернулся, из-под усов блеснула белозубая улыбка. И всё. Теперь ему нужно пришпорить жеребца, идти впереди рати, вести всех в тени широкой спины, гордо вскинув голову, не оглядываясь, не выдавая сожалений, нестись грудью на копья и стрелы врага…

*

– Зачем явилась? – неласково спросила Маришук.

У крыльца стояла зарёванная Янка. Тонкое белое платье было сшито из многих кусочков, и выбелено оно было так, что по краям заметна серость. Всё равно лучшее платье, которое когда-либо у неё было. Значит, мать шила.

– Ты же меня знать не хотела, – напомнила Маришук.

Рать затянула длинный конный хвост за городскую стену, чтобы, победив или будучи поражённой, при любом раскладе вернуться поредевшей. Крыльцо опустело. Брань бранью, лихо лихом, а жизнь продолжается, какая есть. Одна Маришук осталась на крыльце, даже Паранья ушла со своей скамеечкой.

– Теперь отец не выгонит, – просто сказала Янка, по-детски утирая мокрый глаз кулаком.

Маришук раскрыла объятья. Янка взбежала по лестнице и легла к ней на грудь, заходясь плачем. Старшая сестра мягко погладила младшую по горячей и мокрой голове. Косы Янки совсем растрепались. Сегодня за неряшливость не упрекали ни взглядом, ни словом.

– Видела твоего жениха, – заговорила Маришук, мягко перебирая пальцами пряди, на груди становилось мокро, – мужа, – поправилась она. – Тебе повезло. Здоров. Красив. Знатен…

С горячих губ Янки сорвались невразумительные булькающие звуки. Маришук без слов понимала, что сестра пыталась сказать.

– По нему видно – он сильный воин, вернётся.

Янка вдруг выпрямилась, лицо красное, под глазами синяки, тонкие брови страдальчески изломлены:

– Какая

стреле разница насколько силён воин? – пылко прошептала она.

Маришук вздохнула. Что тут скажешь?

Янка притихла. Похоже, вылила всю воду, что в ней была.

– А ты… – начала она и запнулась, повернула голову и распахнула большие зарёванные глаза, – а ты будто совсем не боишься.

Янка вздохнула, словно решилась на давно задуманную дерзость. Сколько они не виделись, сколько не говорили – почти четыре года, да, уже четыре. Сестра опустила лицо, упираясь подбородком в грудь.

– Да и в самом деле, – быстро зашептала она, – что ему сделается? Он у тебя заговорённый, вечно первый в любой драке, за всю жизнь ни ссадины, ни царапины, даже синяка не было…

Маришук внимательно дослушала обиженный шёпот и не возразила. Заговорённый? Что ж, очень даже может быть. Действительно ни царапин, ни ссадин. Маришук задумалась, откуда Янка такое знает, но вслух спросила другое:

– Тебя не хватится мужнина родня?

Янка шмыгнула носом.

– Я предупредила, что к тебе пойду. На племянников посмотреть.

– Отпустили? – хмыкнула Маришук.

– Да.

– А ты действительно хочешь посмотреть или так, для предлога?

– Ну за кого ты меня принимаешь? – Янка обиженно надула губы. Губы хороши, сочны, как вишня.

– Да ты глаза при встрече отворачивала!

– Так то из-за отца! Теперь он не может выгнать меня из дома…

Маришук встала и пошла в терем. Янка неуверенно последовала за ней. Младшая сестра с робостью оглядывала домашнее убранство. Терем новый, половицы не скрипят, резьба на стенах свежая, радостная, каждая комната размером со всю избу, в которой сёстры выросли… Маришук поняла, что Янка не успела оглядеть свой новый дом, как смогла прибежала к ней. Если Маришук жила в тереме, то Янка в настоящих палатах. Днесь она переоденется в шелка и парчу, и бедность станет воспоминанием из детства. Больше ей не ходить голодной и босой, но даже изменение к лучшему – изменение.

– Страшно? – поняла Маришук.

– Очень, – у Янки дрогнул голос.

– Ничего. Приходи, когда хочешь.

Маришук отвела сестру в свою горенку. Старший сын играл на полу, младший лежал в люльке. Янка ласково защебетала, первым делом устремляясь к люльке и уже с младенцем на руках наклоняясь погладить трёхлетнего. На её лицо выглянула нежная улыбка.

– Правда можно приходить?

– Правда, – улыбнулась Маришук.

*

Войско победителей вернулось, когда на берёзах начали желтеть листья. На рассвете поднялось летнее солнце, пришло бабье лето. Собиравшие в полях жито, всё в основном женщины и старшие дети, запоздало таскали в амбары высушенное сено. С огородов добирали овощи, заполняли погреба. Нога ни единого мунгита не попрала земли родного городища.

Маришук вышивала для мужа рубашку. Возгласы с улицы заставили её отложить работу. Она не кинулась со всех ног на улицу, как делали соседки. Вести летели быстро, от оратеев, от протозанщиков у острога. Значит, рать ещё идёт к городу по дороге между полями. Первым делом Маришук поднялась к своему столику, на котором хранила гребешки и украшения, взялась за кувшин, налила воды в начищенный таз, придирчиво осмотрела отражение, оправила причёску, надела серьги, повязала платок, убирая углы за спину, закрепила тот самый жемчужный кокошник. Подняла младшего сына на руки, старшего взяла за ладошку и только тогда ступила за порог.