Непуганое поколение
Шрифт:
Растопырив руки, он уселся на топчан и, судя по всему, готовился лечь на него.
Блуашвили и Бердашвили, два усатых смуглолицых грузина, весело переглянулись и с интересом уставились на Дубравина: «Ну и как ты с ним по уставу будешь вести разборки?».
Дубравин вскочил с места, подошел к пьяному:
– Как твоя фамилия? А? Ты что здесь разлегся? Тебе что здесь, дом отдыха?
– Бэ! – куражась, промычал пьяный и высунул мясистый, багрово-красный язык, показал его сержанту.
Дубравин в растерянности огляделся вокруг, ища поддержки у народа. Но народ в лице
Тут пьяный военно-строительный боец вскочил с топчана, на котором неожиданно появилась лужа, и принялся орать:
– Я вас, уродов! Знаете, кто я такой?! Суки, будете у меня сапоги лизать! Лижите сапоги, сволочи!
Он бушевал, кидаясь на патрульных.
– Товарищу сэржанта, – наконец не выдержал Шманок, – не волнуйтесь. Счас мы его успокоим!
Дубравин в отчаянии махнул руками. Делайте что хотите, только избавьте меня от этого кошмара.
Дальше все произошло мгновенно. Маленький, едва по пояс пьяному амбалу, Шманок сделал два резких, четких движения, и пьяный амбал сложился напополам, а потом сел попой прямо в урну, стоявшую в углу караулки. Оттуда его аккуратно и быстро извлекли Блуашвили и Бердашвили и подвели к столу. Шманок сел за стол, взял ручку.
– Так, фамилия?
– Дундуков!
– Имя!
– Валя, Валентин то есть!
– Как? Балентин?
– Нет, господин сержант, В… Валентин!
– Рота!
– Шестая!
– Распишись здэсь!
– Слушаюсь!
– В клетку бэгом!
– Есть!
И рядовой Дундуков боком-боком, чтоб не видно было мокрых штанов, вылетел в коридор. Вскоре за ним загремел засов «кандейки».
– Видищь, как всо харашо! – обращаясь уже к Дубравину, заметил Шманок. – Все у полном порадке!
Ошалевший, с широко раскрытыми глазами сержант Дубравин пребывал в шоке еще целых полчаса после описанных событий. На самом деле воспитание, образование, вся его природа восстали против такого порядка. Ведь даже для того, чтобы ударить другого человека, надо что-то переломить, преодолеть в себе. Опрокинуть свои представления обо всем. Но жизнь на гауптвахте не давала ему возможности поразмышлять над увиденным. Надо было реагировать на происходящее вокруг и каждую минуту доказывать делом, что ты здесь командир.
Уже к концу суточного наряда ему во всей простоте и ясности стали одна за другой открываться простые истины. О власти и о себе. Все здесь было просто. Либо ты командуешь на губе. И все работает. Либо командуют те отбросы человеческого общества, которые сюда спихиваются отчаявшимися отцами-командирами. А удержать их в повиновении, заставить себя уважать в этом обществе можно было только одним – силой.
Служба в комендантском взводе и возможность почувствовать свою власть над людьми сразу выявляли все человеческие качества. Запертые на губе в замкнутом пространстве, арестованные и их караул вынуждены приспосабливаться друг к другу.
Обычно в наряд в караул на гауптвахту ставили молодых солдат. Это, так сказать, для укрепления их боевого духа и выработки характера. Отстояв в карауле сутки через двое по полгода, многие их них становятся
Справиться с пьяными буянами – дело несложное. Если первичные отрезвляющие меры на него не действовали, то караул брал длинную веревку, заваливал буяна на тот же самый топчан, связывал ему руки сзади, потом той же веревкой связывал ноги и соединял ноги и руки за спиной. Если буйство продолжалось долго, кто-нибудь брался за веревку и приподнимал, подвешивая буяна за веревку. Это была «ласточка». Минут через двадцать после связывания боец клялся и божился, что больше не будет орать и драться, и его отпускали.
Бывали случаи, что в «кандейку» нагоняли хренову тучу народу. Это когда у военных строителей выдавали деньги. Тогда их пригоняли целыми пьяными отделениями ночевать на губу. И бывало, что в «кандейке» начиналась большая буза. Пьяная толпа принималась орать песни, бить в двери ногами, материть стоящего на посту караульного. Справлялись комендачи и с такой бедою. Иногда выгоняли в коридор, строили и «мочили» всех подряд. В итоге через полчаса все успокаивалось. Но чаще применяли другие меры. В «кандейке» пол деревянный. И караул просто заливал камеру водой. Принесет несколько ведер – и уже в «кандейке» ни сесть, ни лечь невозможно. Ну, постоят алкоголики час-другой, пошумят, а потом успокоятся и высылают парламентера к начальнику. Давай, мол, договариваться по-хорошему. Им выдают швабру, тряпку, ведро. Они собирают воду с настила. Просушивают камеру. И ложатся спать.
Наутро приходит их сержант и забирает «воинов» на работу.
Были такие, кто губу считал своим родным домом и почти не вылезал из нее. Один азер такой и был. По характеру наглый, базарный, как цыган. По виду сухой, жилистый, будто свитый из толстых корабельных канатов. Сидел он постоянно. Обычно губарей выводили на день на работы. Убирать территорию возле штаба или помогать на кухне делать что-нибудь тяжелое. А этот уже так всех достал, что его никуда и не брали. Начальство хотело сплавить его в штрафбат. Но для этого его надо было судить. Но хитрый азер повода посадить себя не давал.
И вот, находясь целыми днями на губе, он принимался от скуки с утра до вечера изводить караульных. Начинал обычно с того, что называл их слюнтяями и слабаками. И рассказывал о том, что когда он выйдет с гауптвахты, то разделается с ними. Что вот все вместе они, конечно, одолеют его, а вот один на один с ним, с борцом, никому из них никогда не справиться. И он любого положит на лопатки. Когда в карауле появился новый сержант Дубравин, он принялся клеиться и к нему. «Молядой! – начинал он базар, выглядывая в квадратное окошко, выпиленное в деревянной, обшитой жестью зеленой двери. – Виходи бороться! Я тебя зделяю, как циплонка!» И делал страшные глаза, выкатывая белки.