Нераскаявшаяся
Шрифт:
Я чувствовала, что слезы ручьем текут из глаз. Я понимала, чего он от меня хочет, но всё же спросила:
— Но… в чём я должна исповедаться?
— В отвратительном преступлении, которое, словно проказа, распространилась по миру и наносит оскорбление чести Божьей. В ереси. Но в Вашем случае болезнь не является неизлечимой, если Вы сознаетесь и по своей воле искренне раскаетесь. Если Вы просто будете готовы говорить правду о себе и других. Если Вы просто будете отвечать на мои вопросы добровольно и чистосердечно. Гильельма, в начале признайтесь, где и у кого Вы встречали еретиков, и каких именно.
Я просто ослепла от слез. Я резко выпрямилась:
— Те, кого Вы называете еретиками, это добрые христиане!
Я видела, как этот одетый в черно–белую
— Гильельма Маури, поймите, что Вас обманули. Вы такая молодая, Вы — женщина, слабая и невежественная. Змеиные языки, вероломные духи, сыны тьмы и погибели — Вам кажется, что они не делали никакого зла, но их сладкие и лживые речи испортили Ваше сердце. Посмотрите же, кем они есть на самом деле, те, кого Вы так почитаете. Фальшивые доктора, фальшивые апостолы, они отступают перед силой и могуществом нашей святой католической Церкви, апостольской и Римской. И теперь один за другим, по воле Божией, они оказываются во власти святой Инквизиции, и теперь оплакивают свой позор. А самый старший среди них, их глава и ересиарх, этот нотариус графа де Фуа по имени Пейре Отье, который, не будучи ни монахом, ни священником, претендовал на спасение душ, недавно отрекся от своих богомерзких доктрин перед Монсеньором епископом и народом, собравшимся перед кафедральным собором Тулузы.
Я не хотела больше ничего слушать. Я бросилась к нему и закричала:
— Это неправда!!!
Помощник инквизитора отвернулся от меня и с горечью в голосе бросил схватившему меня стражнику:
— Уведите ее.
Когда человек за моей спиной, тяжело дыша, заламывал мне руки, чтобы снова связать их, меня одновременно охватили какое–то странное отчаяние, отвращение и бунт. Какое право имеют эти злые, холодные люди причинять боль моему телу и страдания моему сердцу? Я не хотела их видеть, не хотела иметь с ними ничего общего. Я не хотела оставаться с ними. Всё, что мне нужно — это слушать слова жизни и света, слова добрых людей, в которых не было ненависти. Мессер Пейре, отец мой! Но я только стонала, стиснув зубы, а доминиканец заговорил снова, и теперь в его голосе слышались стальные нотки:
— Гильельма Маури, внемлите мне и не отягощайте свою участь. Не упускайте последнего шанса, который дается Вам, чтобы спасти свою душу и пощадить свое тело. Вы должны понять, что стоите перед лицом святой Церкви, и всякое оскорбление Церкви является оскорблением самого Бога. Показывая нам, что Вы бунтуете против наших братских уговоров, Вы теряете возможность получить прощение Божье и наше. Подумайте об этом, хорошенько подумайте.
Стражник подтолкнул меня к выходу, а я всё слышала голос доминиканца, раздававшийся мне вдогонку:
— Гильельма Маури, я не советую Вам ничего отрицать, поскольку у нас есть многочисленные свидетельства против Вас. Подумайте, хорошенько подумайте, и я надеюсь, что Вы придете к раскаянию с искренним сердцем.
ГЛАВА 56
ТУЛУЗА. СЕНТЯБРЬ 1309 ГОДА
Спасение душ и чистота веры — именно этого прежде всего желает и ищет трибунал Инквизиции; также, уделяет он первый раз покаяние еретикам, которые желают обратиться и воссоединиться с церковной общиной. К тому же, признания этих обратившихся, часто приводят к раскрытию их сообщников и заблуждений этих последних: и так, в обнажении правды и раскрытии лжи достигается интерес трибунала.
Прошло два дня и две ночи, я считала. И эти два дня я снова провела в камере. Свобода движений, охапка соломы в углу, и хоть бейся головой о черные своды. Они дали мне время подумать, как они сказали, перед тем, как меня снова приведут к ним, чтобы давать показания. Меня изолировали,
Я была потрясена осознанием того, что на самом деле я здесь не одна. Что я как бы нахожусь посреди толпы, которой просто не вижу, но о которой знаю. Толпы узников, мужчин и женщин, знакомых и незнакомых, тех, о которых я боюсь говорить, и те, которые боятся говорить обо мне. И многих других, стольких многих других. Здесь, за этими стенами, надо мной, а, может быть, подо мной, по всей длине этих коридоров, ведущих от доминиканского монастыря к дому Инквизиции, в прихожей инквизитора в тюрьмах Нарбоннского замка, в самом Муре, в общей зале, в одиночных камерах и застенках, сколько здесь всех нас, всех вместе?
Мессер Пейре Отье. Он здесь, он тоже здесь, среди нас. Если бы я хоть знала, в какой он стороне, я бы могла повернуться в этом направлении. Я не могла поверить, что больше никогда я не получу благословение доброго человека. Я знала, что он, Мессер Пейре, думает обо всех нас, и что в этом каменном мешке он молится за всех нас. Неужели для меня всё кончено? Неужели я никогда больше не выйду из этих стен, разве что для того, чтобы выслушать приговор? Никогда больше не встречу доброго человека?
Мессер Пейре. Как этот доминиканец посмел проявить такую глупость — вообразить, что я смогу поверить, будто такой добрый христианин, как Мессер Пейре, может отречься? Всё, чего он добился, так это только того, что я ясно увидела его игру. Я поняла, что он может лгать, и теперь я никогда не поверю его сладким речам. Я предпочитаю злые речи, по крайней мере, в них всё ясно. Мессер Пейре… Я пыталась, правда, пыталась, всеми своими силами, помочь Вам бежать. Правда, их не хватило, моих сил… Мессер Пейре, добрый христианин, старый проповедник, такой худой и бестелесный в своём красивом голубом камзоле, слишком большом для него… Он не хотел бежать, не захватив с собой хотя бы несколько книг, и терял драгоценное время, перекладывая их с места на место, отчаянно думая, какие взять с собой, а какие оставить дома. Гийом Меркадье нервничал, прячась за кустами и держа под уздцы старую вьючную лошадь бедного Арнота Мауреля.
Мы шли по дороге вместе, Гийом Меркадье и я, белым днем, как если бы мы были обычной крестьянской супружеской парой, выбравшейся на ярмарку. До Бёпуэ было хороших два дня пути, а опасность поджидала повсюду. Мы оба хорошо понимали, что, возможно, и на нас уже донесли. Он мужественный человек, этот Гийом. Я знала, что он предпочел бы исчезнуть вместе со своими братьями, посвятить себя безопасности младшего брата, доброго человека Санса Меркадье. Однако он, не задумавшись, вызвался сопровождать меня, использовать последний шанс, чтобы спасти Старшего, местонахождение которого выдали Инквизиции. Он мужественный человек, этот Гийом. Я уважаю его и чувствую к нему дружеское расположение. Надеялся ли он на большее? На утро следующего дня нашего похода он обнял меня за талию и сказал, что если наше предприятие удастся, а Бернат не объявится, то он предлагает мне свою руку, и будет защищать меня, как свою жену. Я видела, что он говорит искренне, и хочет любой ценой поддержать в себе надежду на то, что жизнь еще может быть счастливой. Он смотрел мне в лицо своими добрыми темно–карими глазами. Мне не хотелось причинять ему боль. Что я ему ответила? Я не помню.