Нераскаявшаяся
Шрифт:
Азалаис, ее мать Азалаис. Совсем, как в ее давнем кошмаре. Ее мать, так внезапно постаревшая, грязная и худая, как и она сама, изможденная от страха, снедаемая горем, в отчаянии от того, что ей пришлось увидеть свою дочь в таком месте. Они встретились, они стояли друг против друга, соединенные общим несчастьем, перед равнодушным инквизитором. Ее мать, Азалаис Маури, тоже в Муре Каркассона. Все было еще хуже, чем Гильельма воображала, хуже, чем то, что пытался объяснить ей в нескольких словах этот молодой инквизитор в Тулузе, за несколько дней до ее отправки в Каркассон, когда они остались наедине. И ее отец, и мать — они оба сейчас во власти Инквизиции. Но оказалось, что действительность еще хуже, потому что большинство жителей Монтайю и соседней деревни Праде были арестованы во время облавы и приведены в Каркассон. Все взрослые жители обоих полов, все мальчики старше четырнадцати лет и девочки старше двенадцати лет, были арестованы. «Зачистка» произошла 8 сентября, когда деревня готовилась к празднику Рождества Богоматери, празднику
Стражник закрыл ей рот.
Азалаис Маури во власти Инквизиции. А Гильельму использовали для того, чтобы уличить мать во лжи. Азалаис, пытаясь защитить свою дочь, заявляла, что последняя никогда не появлялась в Монтайю со времен своего брака с Бертраном Пикьером, состоявшегося перед Великим Постом 1306 года. Тогда инквизитор торжествующим голосом зачитал свидетельство Гильельмы о посещении ею Монтайю весной прошлого года, а потом и другие свидетельства, иногда анонимные, о том, что Гильельма бесстыдно разорвала священные узы брака, бросила своего мужа, и что ее видели в Сабартес, в доме ее отца, одетую недопустимым образом и пребывающую в прелюбодейной связи с беглецом из–за ереси, отлученным и не явившимся в суд, по имени Бернат Белибаст, родом из Кубьер, что находится под юрисдикцией архиепископа Нарбонны. С агентом еретика Фелипа де Талайрака.
Потом инквизитор снова и снова, приводя свидетельства о заблуждениях и еретических взглядах семьи Маури, пытался играть на показаниях Азалаис против Гильельмы, а на показаниях Гильельмы против Азалаис. Азалаис плакала, Гильельма молчала. Потом, после стольких слез, страха, запугиваний и плохо сдерживаемого гнева, Гильельма еще больше стала упорствовать в своем молчании, а Азалаис задыхалась от рыданий. Тогда их обеих стража увела прочь из зала прослушиваний инквизитора, прочь из продуваемого ветрами города, в мрачные застенки Мура, вниз, на кручи Од. В замке Мура Азалаис оставили в общей зале, а Гильельму повели дальше по темному коридору. Но в этой огромной сумрачной зале она успела увидеть как будто призрак своей деревни — все семьи деревни, почти всех людей, сломанных, враждебных, страдающих, кричащих от страха, плачущих и готовых покориться. Ее отец, Раймонд Маури, спешивший обнять бледную Азалаис, слишком поздно обернулся к Гильельме. Там была и Гаузия Клерг. И Бруна Пурсель. И Видали, и Марти, и Маурсы, и Бенеты, и Риба. И плачущий Арнот Белот. Но она не видела своего брата Гийома.
Гильельма сидела одна в своей камере, в Муре Каркассона. Она уже даже не чувствовала голода, только холод. В течении всех этих долгих дней ей почти ничего не давали есть, только немного хлеба, и она понемногу теряла силы. В ее голове была страшная тяжесть. Она смотрела вокруг пустым, остановившимся взглядом, в глазах у нее темнело, а заледеневшее тело корчилось, чувствуя близкое дыхание смерти. И на сердце была страшная тяжесть и боль. Она уже не думала о том, какие еще ужасы могут с нею приключиться. Но она все еще жутко боялась, что внезапно, возможно даже завтра, ей придется увидеть здесь Берната. Этот страх преследовал ее с того момента, как инквизитор произнес его имя. Страх, что Бернат арестован, как и она, что он тоже исхудал и теряет силы, что его привели к инквизитору и мучают. И чтобы выжить, она стала воображать Берната на свободе, вместе с ее братом Пейре, в белом свете гор.
Но инквизитор таки привел ее на ужасную встречу, правда, не с Бернатом, а с ее братом Гийомом. И Гийом был опустошенным и измученным, таким, каким она боялась увидеть Берната. Только он был еще и избит так сильно, как она даже вообразить себе не могла. Тюремщик приволок Гильельму в залу прослушиваний в Муре, под надзором Мэтра Жака де Полиньяка, для дачи показаний перед одним из заместителей и помощников инквизитора, Жаном дю Фагу. Одним из наиболее пожилых Братьев доминиканского монастыря в Каркассоне, и одним из самых жестоких. Гильельме было хорошо известно его имя. Жан дю Фагу. Он говорит на том же языке, что и она. Гильельма очень ослабела и едва держалась на ногах, и потому, после того, как она назвала свое имя и принесла присягу, села на лавку. Зала была просторной и темной. Прошло какое–то время, прежде чем глаза Гильельмы смогли что–нибудь здесь различать. Единственный факел был приторочен к стене над старым худым монахом и неподвижным нотариусом. Он освещал также двух других одетых в черно–белое доминиканцев, стоящих по бокам судьи. Потребовалось время, чтобы Гильельма разглядела неясную фигуру человека на другой лавке напротив входа, какой–то словно сломанный пополам силуэт. Она сразу же узнала его.
— Гильельма Маури, признаете ли Вы в этом присутствующем здесь человеке Вашего брата?
— Гийом!
Узник поднял голову. Гильельма увидела, как заблестели его глаза. Два лица, похожих друг на друга потянулись друг к другу, и на этих лицах были одни и те же слезы. Но брат не мог даже двигаться самостоятельно, а сестру остановила стража.
— Гильельма Маури, когда Вы были в Сабартес полтора года назад, в канун праздника Пасхи, в обществе не явившегося в суд Берната Белибаста, Вашего
— Нет! — закричала Гильельма. — Мне просто радостно было снова видеть его.
— Гильельма Маури, у нас есть многочисленные свидетельства того, что Ваш брат, так же, как и Вы, постоянно поддерживал контакты с проклятыми еретиками, известными под именами Андрю Тавернье, из Праде, и Гийом Отье, из Акса. Что вы защищали и провожали их из одного укрытия в другое, и вы помогли им бежать от посланцев Монсеньора инквизитора Каркассона.
— Нет! — снова закричала Гильельма. Но Гийом не говорил ничего.
— Ваш брат, Гийом Маури, присутствующий здесь, полностью отрицает те достоверные свидетельства, которые мы ему предъявили. Если он будет и дальше нам сопротивляться, мы вынуждены будем поместить его на «кобылу». Может быть, Ваше сестринское сострадание подтолкнет его к тому, чтобы признаться, облегчить свою участь и спасти свою душу.
Гильельма, которую стражники держали за локти, рванулась к брату и зарыдала. Но ни она не сказала ничего, ни он. И тогда брат Жан дю Фагу стал подробно допрашивать их. Фактически, инквизитор уже имел достаточно признаний в следственном деле о том, что касалось бегства из Монтайю в мае 1308 года двоих добрых людей, переодетых дровосеками. Он просто хотел заставить Гильельму признаться и, таким образом, спровоцировать признания Гийома. Но главным мотивом, почему он пробовал оказать такое давление на брата и сестру, было желание немедленно арестовать еретиков, которые все еще находились в бегах. Чтобы в кратчайшее время поймать их всех. В Сабартес, минувшим летом, в августе месяце, совсем перед «зачисткой» в Монтайю, видели еретика Фелипа де Талайрака и его проводника Берната Белибаста. Двух из троих еретиков, сумевших бежать из Каркассона накануне Великого Поста. Они еще потом останавливались передохнуть в Фенуийиде. На Гийома Маури было множество доносов, что он видел их, находился в их обществе, прятал и сопровождал их. Что касается его сестры Гильельмы, то ее репутация прелюбодейки, примкнувшей к беглецу из–за ереси, Белибасту, общеизвестна. Кто же, кроме них, может сообщить судье и следователю лучшую информацию об этих таинственных связях, способствовавших бегству, тем более, что беглецам опять удалось ускользнуть. Но Гильельма и на самом деле ничего об этом не знала. Она думала, что беглецы находятся по другую сторону гор. Она даже не представляла себе, что в это самое время они были в Сабартес. Из всего этого она только поняла — и возблагодарила за это небо — что Фелип и Бернат все еще на свободе, и именно это вызывает такую злобу у Инквизиции. Но где они? Гильельма не знала, что Бернат был уже в пути к ней, что он был уже в Лаурагэ, в Лантарэс, когда сама она находилась между Сен — Жан Л’Эрм и Бёпуэ, в Ломани, отчаянно пытаясь спасти доброго христианина Пейре Отье. И ей не было известно, знает ли ее брат Гийом что–нибудь о Бернате.
Когда стража выводила ее из залы, чтобы вернуть в темницу в Муре, она только успела сделать шаг по направлению к своему неподвижно сидевшему брату, и бросила на него последний взгляд: будь мужественным, Гийом. И он, вздохнув, ответил ей настоящей улыбкой: будь мужественной, Гильельма.
— Гильельма Маури, из Монтайю, жена Бертрана Пикьера из Ларок д’Ольме, назовите имена еретиков, с которыми Вы часто встречались. Видели ли Вы их вместе, или по одному? В каких деревнях и городах? В чьих домах? В присутствии кого? Вы их приветствовали? Поклонялись им? А кто еще поклонялся им в Вашем присутствии? Слушали ли Вы их проклятые проповеди? Ели ли Вы хлеб, благословленный ими? Участвовали ли в их неблагочестивых церемониях? В обществе кого? Давали ли Вы им что–либо из своего имущества? Кормили ли Вы их в Вашем доме? Верили ли Вы в их заразные доктрины? Верили ли Вы, что они добрые люди, искренние и говорящие правду? Верили ли Вы, что они добрые христиане, и что в их секте возможно спастись? С какого времени Вы верили в это? Верите ли в это сейчас?
Нотариус последовательно все записывал. Я не верила, что он записывал вопросы. Они всегда были одними и теми же, их задавали каждому обвиняемому. Но он записывал все ответы. Потом, в тепле и тишине своих скрипториев, писари и клерки Инквизиции займутся тем, чтобы представить все это в должном порядке и на хорошей латыни. И они обрежут всё неподходящее. Крики, слёзы, проклятия, вызывающие улыбки, молчание. Ложь и лицемерие. И кровавые следы. Всё это превратится в красивый, добротно подшитый том, толстый, прилизанный, гладкий, серый, непроницаемый и непоколебимый, просто равнодушный; серьёзный том, с вынесенным приговором, опечатанный и закрепленный суровыми и серыми свидетельствами, непроницаемыми и непоколебимыми, просто равнодушными. Том, который останется в архивах. Как и приговоры, которые тоже останутся. Жестокие и неумолимые, как горгульи и каменные монстры, приготовившиеся к прыжку. Как их Церковь, их порядок, их право. Основанные на насилии, но одетые в обманчивые одеяния латыни или искусства. Насилие — вот что такое их порядок и их право, божественное право и божественный порядок мира сего. Что они напишут обо мне, мои исповедники и судьи? Что я разорвала священные узы брака, служила проклятой секте еретиков и верила в их чумные доктрины? Упрямая, закоренелая, упорствующая. Нераскаявшаяся. Дочь погибели. Дочь тьмы. Исторгнутая. Выброшенная. Что еще они напишут обо мне? Да какая разница?