Неравная игра
Шрифт:
39
Пункт моего назначения, Ислингтонское кладбище Святого Панкратия, находится в получасе езды в Северном Лондоне. Мама выросла в Кентиш-Тауне и частенько повторяла, что, когда пробьет ее час, хочет быть похороненной в той же части города. Час ее, увы, пробил слишком скоро, но я сделала все зависящее от себя, чтобы исполнить ее волю. Заниматься организацией похорон до этого мне ни разу не приходилось, и, помню, несмотря на некоторое помутнение сознания, стоимость меня буквально шокировала, в особенности с учетом того, что мама хотела погребения,
Помимо исполнения маминого желания, кладбище еще и служило мне убежищем, где я могла изливать свою скорбь на протяжении многих месяцев и даже лет после ее смерти. Я провела там несчетные часы, разговаривая с полированной глыбой гранита. Глупо, конечно же, но порой только эти беседы с мамой меня и спасали. По горькой иронии судьбы, совсем скоро мне выпадет первая в жизни возможность поболтать с обоими родителями.
Практически на автопилоте я еду чуть быстрее обычного и на кладбище прибываю за двадцать пять минут. Паркуюсь, беру орхидеи и прохожу через главные ворота. За ними меня встречают два вековых дуба по обе стороны дорожки. А под деревьями несколько десятков ярко-желтых нарциссов напоминают о наступившей весне: настало время новых начинаний, словно бы кричат цветы.
Дорожка змеится в дальний уголок кладбища, где находится могила мамы. Стоит полная тишина, только и слышно, что мои шаги. Метрах в десяти от места я замедляюсь и сворачиваю с дорожки.
В последний раз я наведывалась сюда почти месяц назад, и оставленные тогда цветы теперь являют собой жалкое зрелище. Приседаю на корточки и заменяю их шестью орхидеями.
— Прости, мама, что не заглядывала, — шепчу я, снова поднимаясь. — Столько всякого стряслось… Ох, даже не знаю, с чего начать.
Прикасаюсь ладонью к холодному граниту.
— Я кое-что выяснила… о папе.
Осекаюсь, пытаясь подобрать правильные слова.
— Мама, он невиновен, и я чувствую себя… просто ужасно. Он так хотел, чтобы мы были вместе, одной семьей, да вот только…
В горле у меня встает комок. Слова, что я силюсь произнести, столь отличаются от того, что на протяжении многих лет я считала правдой. Но других слов у меня и нет.
— Если небеса вправду существуют, мне так хотелось бы надеяться, что вы с папой снова вместе и что вы снова счастливы. Он оставил мне фотографии, вас обоих, и на них вы кажетесь такими счастливыми… такими любящими… И еще несколько фотографий со мной, совсем маленькой. Они чуть ли не разорвали мне сердце, но передай папе, что он вправду вызвал у меня улыбку… Он поймет, что это означает.
Рукавом пальто вытираю слезинку со щеки.
— Но мне нужно пойти поздороваться с ним. Я скоро вернусь.
Я оглядываюсь по сторонам в поисках нового погребения и замечаю простой деревянный крест над бугорком свежевскопанной земли.
Собравшись с духом, бреду по траве и опускаюсь перед крестом на колени. На нем прикреплена маленькая латунная табличка, на которой значится лишь имя: «Деннис Шеймас Хоган».
Чувство вины, что терзало меня на протяжении двух недель, обостряется до невыносимости, стоит мне внезапно
— Прости меня, папа, — шепчу я. — Обещаю, совсем скоро я поставлю тебе настоящее надгробие.
Осторожно кладу оставшиеся орхидеи к основанию креста.
— Не знаю, придутся ли тебе по душе орхидеи, но маме они нравились. Вообще-то, ей любые цветы нравились, но ты наверняка это и сам знаешь.
Было бы безумием ожидать в ответ что-либо кроме тишины, и все равно меня расстраивает, когда только ее я и получаю.
— Мне столько хочется тебе сказать. Как жаль, что ты меня не слышишь.
Как будто по условному знаку, в этот самый момент из-за облака показывается солнце, согревая мне спину и отбрасывая по траве тень. Вот только тень эта слишком длинная, чтобы быть моей.
Я оборачиваюсь через плечо и прищуриваюсь в солнечных лучах на чей-то силуэт на дорожке.
И этот кто-то произносит:
— Ты удивишься, но мертвые много чего способны услышать.
Прямо как и вовремя появления Эрика Бертлза в Дорсете, мой разум вступает в конфликт с чувствами: голос слишком примечательный, чтобы принадлежать кому-то другому, вот только… Нет… Этого не может быть.
Если это мучительный сон, ощущается он слишком реальным. Разве можно во сне чувствовать тепло солнца на лице и слабый аромат свежих орхидей?
Я медленно поднимаюсь, целиком сосредотачиваясь на ноющей боли в пояснице, чтобы с ее помощью определить, не разыгрывается ли эта сцена лишь в воображении моего помутившегося рассудка — опасаться чего оснований у меня более чем достаточно.
Солнце снова исчезает за облаком, и передо мной уже не силуэт.
— Ох… Боже мой!
Сознание мое погружается в хаос, не в силах справиться с наплывом эмоций.
— Я… Как? — выдавливаю я. — Я думала…
Клемент идет по траве ко мне, я же как к месту приросла.
— Привет, пупсик.
Запоздало включаются ноги, и я буквально падаю на Клемента. Уткнувшись ему в грудь, крепко-крепко вцепляюсь в своего спасителя из страха, что он снова исчезнет.
— Ш-ш-ш. Все хорошо, — мягко произносит он.
В объятьях секунды перетекают в минуты, и в конце концов страх вытесняется радостью. Чуть отступаю назад, по-прежнему удерживая великана за поясницу.
— Я думала, что потеряла тебя, — хнычу я.
— Я же тебе говорил, помнишь? Чудеса порой случаются.
— Но… Обрыв! Как же ты…
— Это имеет значение?
— Нет, наверно… А как ты узнал, что я приду сюда?
— Да просто подумал, что рано или поздно тебе захочется посетить могилу отца, вот две недели и ошивался тут каждый день.
— Каждый день?!
— Ага.
Я снова падаю в объятья Клемента и упиваюсь его мускусным ароматом. С каждым вздохом одиночество и пустота постепенно отступают. И будущее уже не представляется таким мрачным.