Нерон. Царство антихриста
Шрифт:
Пизон не посмел. Он заперся на своей вилле. Ждал, когда преторианцы — Нерон отбирал их среди молодых солдат, опасаясь, что старые воины тоже могут быть участниками заговора, — придут и объявят, что он должен умереть.
Пизон добавил несколько фраз к своему завещанию, постыдно льстивших Нерону, надеясь, что его жену, известную своей красотой, пощадят. После этого он вскрыл себе вены.
Теперь настала очередь Сенеки.
Я не держал учителя за руку, когда кровь, вытекая из ран, уносила с собой его жизнь. Это моя боль и мое страдание. Я не помог ему перейти черту. Я не знаю, что
Свидетели его долгой агонии описали мне все в подробностях, передали его жесты, слова. Мне рассказали о мужестве, ясности мысли, иронии и даже, понизив голос, о некотором волнении. Что за ним скрывалось? У меня есть лишь одно объяснение, которое я нашел в последнем письме, написанном моим учителем.
Когда гонец из Рима передал мне его, Сенеки уже не было в живых.
Вот что он написал:
Мой конец уже близок, дорогой Серений, и это не страшит меня.
Боги сделали мне подарок, позволив выбрать способ ухода и время встречи со смертью. Я верю, что на это у Нерона хватит великодушия.
Моя смерть для него столь желанна, что я уверен — он согласится, чтобы я отправился на встречу с ней без посторонней помощи. Смерть придет за мной. Она уже пришла за его матерью, братом, супругой. Теперь в этом списке появится имя человека, который учил и воспитывал его. Он не сможет отказаться от этого наслаждения — от свободы, вкус которой он уже ощутил, свободы жить без свидетелей своего детства.
Я пишу тебе из своего дома на Аппиевой дороге, в четырех милях от Рима. Нерон дал мне возможность уехать сюда. Моя смерть будет менее заметна, и он объявит о ней, когда захочет. И даже сможет оплакивать ее, утверждая, что меня убила болезнь. Он любит играть такие роли и умеет прятать под фальшивыми слезами жестокую маску убийцы.
Я ухожу из жизни без сожалений.
Сегодня в полдень я видел на полупустой арене в городе Парус, что недалеко от моего дома, как обнаженных людей заставляли убивать друг друга. Немногочисленные зрители вопили от восторга, как будто это смертоубийство, не прикрытое бутафорскими касками и доспехами, возбуждало их еще сильнее.
Представь себе, дорогой Серений, незащищенную плоть и струящуюся по ней кровь.
Мне, как и тебе, все это слишком хорошо знакомо. Но сегодня утром, возможно, потому, что смерть уже совсем рядом, эти дикие игры поразили меня сильнее обычного.
Тот, кто вышел победителем из драки с хищниками, остается на арене, чтобы сражаться дальше. Здесь только один победитель — смерть. Она предстает в виде клыков и кулаков, огня и стальных мечей, которыми вооружены солдаты, посланные добить одержавших победу в последнем бою.
Так зачем же мне сожалеть о своей смерти, приближение которой вижу?
Римом правят Восток и тирания. Того, чего я хотел для него — великодушия и меры во всем, — здесь нет.
Вот, я приготовил лезвия, что
Живи столько, сколько сможешь. Сколько позволят тебе боги. Борись за то, что принадлежит тебе, и тогда время, которое у тебя отнимали или оно ускользало само, станет твоим: собирай его и храни!
Знай, Серений, все, что остается после нас, — добыча смерти. Все, кроме мыслей. Начертанное на досках или папирусе оживает в каждом читателе. Познание — это вечная жизнь, подумай об этом, Серений.
Дружески обнимаю тебя.
Я прочитал это письмо и почувствовал, что должен обнять того, кто столь многому меня научил. Через два дня я был у дома Сенеки. Но тело учителя уже сожгли без всяких похоронных церемоний, как того требовало завещание, составленное в те времена, когда он, еще богатый и влиятельный, размышлял над последними мгновениями своего пребывания на земле.
Казалось, что все вокруг меня рушится. Пошатнувшись, я хотел опереться о плечо учителя, но руки повисли в воздухе. Не осталось ни живой души, у которой я мог бы искать утешения, ни тела, по которому я мог бы носить траур, ни могилы, которой я мог бы поклониться. Лишь воспоминания и последнее письмо учителя.
Я должен был поговорить с теми, кто присутствовал при его кончине.
Первым в дом Сенеки явился Гавий Сильван, трибун преторианской когорты. Он ворвался, когда тот сидел за столом с супругой Помпеей Паулиной и двумя молодыми друзьями Барином и Петром, служившими у него секретарями. Мне случалось ревновать его к ним. Опершись руку на рукоять меча, трибун отдавал приказы пришедшим с ним солдатам: окружить дом, никого не впускать и не выпускать. Повернувшись к Сенеке, он с грубоватой почтительностью передал ему вопросы, на которые Нерон хотел поучить ответ.
Сенека улыбнулся: император, видимо, полагает, что его старый учитель подтвердит признания заговорщиков Натала и Сцевина, а также всех прочих, кто, стремясь избежать пыток, называл имена, которые хотел услышать Нерон.
Его ответ был таков: он не настолько безумен и не стал бы рисковать жизнью ради того, чтобы императорской трон занял Пизон, человек, любивший выходить на сцену в костюме трагика!
Трибун вздрогнул при мысли, что ему придется передать эти слова Нерону. По свидетельству очевидцев, он ограничился тем, что сказал Нерону следующее: Сенека отрицает всякое участие в интригах Пизона. Тигеллин и Нерон переглянулись и приказали Гавию Сильвану вернуться к Сенеке и передать ему приказание покончить с собой, а в случае отказа убить его.
Прежде чем исполнить приказание, Гавий Сильван посоветовался со своим командиром, префектом преторианцев Фением Руфом. Должен ли он передать приказ Нерона? Ведь они оба, как и многие их товарищи, участвовали в заговоре, но императору об этом неизвестно.
Для Сильвана и Руфа это стало еще одним доводом в пользу того, чтобы исполнить приказ.
О, трусость и подлость!
Гавий Сильван не посмел взглянуть в глаза Сенеке и поручил центуриону объявить моему учителю, что тот должен покончить с собой и не дать ему возможности составить завещание.