Нерон
Шрифт:
«Готовясь к походу, он прежде всего позаботился собрать телеги для перевозки театральной утвари, а наложниц, сопровождавших его, остричь по-мужски и вооружить секирами и щитами, как амазонок. Потом он объявил воинский набор по городским трибам, но никто годный к службе не явился; тогда он потребовал от хозяев известное число рабов и отобрал из челяди только самых лучших, не исключая даже управляющих и писцов. Всем сословиям приказал он пожертвовать часть своего состояния, а съемщикам частных домов и комнат — немедля принести годовую плату за жилье в императорскую казну. С великой разборчивостью и строгостью он требовал, чтобы монеты были неистертые, серебро переплавленное, золото пробованное: и многие даже открыто отказывались от всяких приношений, в один голос предлагая ему лучше взыскать с доносчиков выданные им награды». [310]
310
Плутарх.
Вопиюще нелепое и беспомощное поведение Нерона в час действительной опасности отталкивало от него людей. Даже разумные решения о наборе легиона из моряков и перенаправлении «фаланги Александра» с востока на запад он сопроводил такими дикими с военной точки зрения распоряжениями о театральном обозе и преображении дворцовых шлюх в гордых амазонок, что свел на нет все предыдущие усилия. Отправленные на север легионы бездействовали и ничем не помогли Нерона в подавлении мятежа. А открытое неповиновение населения Рима грозным приказам действующего принцепса явственно обозначило для Нерона начало конца: такого Рим еще не знал — ведь отказывают в повиновении лишь тому, кого уже императором не считают.
В обстановке растущих мятежей и рушащейся власти Нерона нарушилось хлебное снабжение Рима. Тут же молва стала обвинять его в стремлении нажиться на дороговизне хлеба. В городе с миллионным населением наметилась пугающая всех угроза голода. И надо же было случиться такому, что когда в город, к всеобщей радости, прибыл наконец корабль из Александрии, о котором заранее необдуманно объявили, что он везет хлеб, оказалось… что он нагружен песком. А песок-то везли для любимых Нероном гимнастических состязаний!
Стоит ли удивляться, что ненависть римлян к Нерону достигла крайних пределов. Уже не было таких оскорблений, какими бы его ни осыпали. Глумлению подверглись статуи Нерона. К макушке одной привязали петушиный гребень — петух символ мятежной Галлии — и приладили надпись по-гречески, чтобы доставить особое удовольствие Нерону: «Вот и настоящее состязание! Теперь несдобровать!» Другой же статуе на шею повесили мешок, а надпись сделали прямо угрожающую: «Сделал я все, что мог, но ты мешка не минуешь». В мешок перед казнью полагалось зашивать матереубийцу. Впервые Нерону прямо указали на ожидающую его участь. На этом фоне язвительные надписи, что Нерон своим пением разбудил галльского петуха, выглядели уже милой безобидной шуткой.
Стали покидать Нерона и ближайшие соратники. Тигеллин то ли заболел, предчувствуя крах Нерона и понимая, что и ему в этом случае несдобровать, то ли прикинулся больным из осторожности. Много хуже повела себя устроительница сексуальных оргий Кальвия Криспинила. Оказалось, что ей по плечу не только воплощать в жизнь свои и Нерона развратные фантазии. Перебравшись под шумок в провинцию Африка (совр. Тунис), она уговорила поддержать восставших против Нерона легата Клодия Макра, в чьем распоряжении был легион, контролирующий эту провинцию. Учитывая, что из Африки в Рим также поступал хлеб и иное продовольствие, это был смертельный удар по Нерону. Даже весть о гибели Виндекса не принесла Нерону успокоения. Проконсул Верхней Германии Вергиний Руф разгромил армию Виндекса близ крепости Везоний в Галлии, но победоносные легионы немедленно провозгласили своего полководца… императором. Осторожный Руф отказался от высочайшей чести, но заявил, что принцепса должны избрать сенат и народ. [311] А это значило, что Нерона в любом случае он принцепсом уже не считает! Потому-то известие это, взволновавшее Гальбу, удрученного гибелью своего союзника Виндекса и опасавшегося возможных амбиций Вергиния Руфа, для Нерона означало одно: крах всех надежд. Роковое послание Нерон получил на очередном своем пиру — самое удачное время для веселья. Плиний Старший так прокомментировал поведение императора:
311
Плиний Старший. Естествознание. Об искусстве. XXXVII. 29.
«Нерон, получив весть о своем крахе, в приступе гнева разбил два хрустальных кубка, бросив их
Светоний уточняет, что при этом Нерон еще и изорвал донесение, а также опрокинул пиршественный стол. Разбитые кубки Нерон ранее называл «гомерическими», так как резьба на них была из поэм Гомера. [313]
Интересно, вспомнил ли он при этом, что обреченный им на смерть Arbiter Elegantiarum Петроний также перед уходом из жизни разбил драгоценный ковш, чтобы тот не достался виновнику его гибели Нерону? Но Петроний уходил в небытие с достоинством и мужеством, Нерон же бился в истерике.
312
Светоний. Нерон. 47. 1.
313
Там же. 2.
Впрочем, Нерон еще не собирался умирать. Понимая, что ему уже не сохранить за собой власть, он делал отчаянные попытки спасти свою жизнь. Выход виделся ему в бегстве. Но куда он намеревался бежать? Судя по всему, в Египет. Провинция, где он так мечтал побывать, будучи могущественным императором, куда однажды уже собирался и если бы не напугавшее его происшествие в храме Весты, непременно отправился бы, казалась почему-то спасительным убежищем. Главное — в Египте Александрия, где процветает самая изысканная поэзия, где замечательно аплодируют артистам. Может быть, там он и «прокормится ремеслишком», как однажды в шутку Нерон говорил, узнав о предсказании, грозившем ему утратой власти? Бегство замышлялось всерьез.
Надежных вольноотпущенников Нерон отправил в Остию готовить корабли. Сам же вызвал к себе трибунов и центурионов преторианских когорт. И здесь он совершил последнюю свою роковую ошибку, после которой немедленная печальная развязка стала неизбежной. Преторианцы и ранее неоднократно видели Нерона не в лучшем виде. Но тогда это был пусть и ведущий себя странно, а порой и недостойно своего высокого звания, но полновластный император, никогда не забывающий о возможностях своей власти и готовый при первой необходимости ее употребить. Такого трудно любить, но повиноваться должно. А тут трибуны и центурионы увидели перед собой вконец растерянного и утратившего всякую веру в возможность сопротивления врагам человека. Уже не императора, но трусливого беглеца — вражеские легионы-то находились за сотни миль от Рима, в полном смысле слова, за горами и морями. А этот уже спраздновал труса, готов сломя голову бежать из собственной столицы, по сути, сложил с себя высшую власть, чего до него не делал ни один человек, принявший славные имена Цезаря и Августа… Возможен ли больший позор?
Мало того, он хочет, чтобы воины преторианских когорт стали соучастниками этого трусливого бегства! Преторианцы присягают на верность принцепсу, исполнять его волю их долг. Но повиноваться беглецу? Тому, кто уже не император, но гонимый врагами низвергнутый властитель. Никогда!
Помимо прочего, не могли преторианские трибуны и центурионы не задуматься и над тем, какова будет участь тех, кто все же решится сопровождать Нерона. Свергнутый принцепс — а Нерон, решившийся бежать из столицы, сам признал свое свержение свершившимся — обречен. Его будут преследовать, как зверя на охоте, и непременно уничтожат. А с ним погибнут и все сопровождающие. Потому-то самые деликатные воины просто отмалчивались, другие прямо отказались. Один же в издевку процитировал стих, прямо указывающий Нерону на его участь: «Так ли уж горестна смерть!»
Осознав, что преторианцы не являются более его опорой, Нерон «стал раздумывать, не пойти ли ему просителем к парфянам или к Гальбе, не выйти ли ему в черном платье к народу, чтобы с ростральной трибуны в горьких слезах молить прощения за все, что было, а если умолить не удастся, то выпросить себе хотя бы наместничество над Египтом. Готовую речь об том нашли потом в его ларце; удержал его, по-видимому, страх, что его растерзают раньше, чем он достигнет форума». [314]
314
Евтропий. Краткая история от основания Города. VI. 15. 1.