Нерон
Шрифт:
Иначе говоря, Римское государство играет новую имперскую роль универсального государства. [69] Только область Спарты, «цивилизованной монархии», не завоеванной Римом, противоречит этим амбициям. Уточним, однако, что в эпоху, которая нас интересует, эти темы еще не обсуждались так живо, как это было позднее, при Антонии, в конце Римского периода. Это связывают прежде всего с личностью принцепса. Потому что все, кажется, идет в ход — политологи и мыслители анализируют его дела и поступки, слова и нрав, характер, дабы набросать портрет идеального монарха. Из осторожности приходится идти на уступки абсолютизму.
Большое значение придается морали. Здесь находят свое место критика и натиск. Обсуждают положительные качества и ошибки принцепсов, их пороки и достоинства. Начинают делить на «хороших» и «плохих». Разделение не ново, но оно усиливается
«Хороший» — это интроверт, не от мира сего, уверенный и добродетельный. Плохой — это экстраверт, игрок и сумасброд, отдающийся порокам. Хорошие всегда становятся жертвами плохих. У Тацита эти черты обретают форму. У «хороших» — осторожность, безусловная верность, непорочность. Подлость их не щадит. Воспитанные на античных нравах, они являются символом строгости, лояльности, терпимости, одним словом, достоинства. «Плохие» вбирают в себя противоположные качества: агрессивность, предательство, безудержное честолюбие, алчность, [70] беспорядочность, неуважение к общественному мнению, бунтарство. Наиболее соответствует этому эпоха Нерона — если верить Персию, Лукиану, Тразее и даже Сенеке, — оппортуниста и тирана.
Император и тиран
Дихотомия доминирует в мыслях о нравственности и морали в I веке. Она одновременно основа и завершение инфраструктуры другой пары — политики императора и тирана, которая приноравливается и изменяется, делая ее наиболее нравственной. Речь идет о том, что император — всегда «хороший», а тиран — всегда «плохой». Специфические черты «плохого» мы найдем у тех, кто позаимствовал их у Калигулы, и особенно у Нерона.
Но ведь он не всегда был таким. Во времена Республики тиран был синонимом императора. При Империи глава вбирает в себя все негативное. В глазах сенаторов, так же как и в глазах литераторов, он представляет отныне противоположность тирану.
При Юлиях-Клавдиях «принцепс — это абсолютный хозяин: его учение выше закона». Император представляет живой закон и становится посредником или гарантом Божественной Благодати — черта эпохи Возрождения. Это власть, все Цезари старались ее крепить. Один [71] император, другой — отличие минимальное. Политологи это подтверждают. Власть позволяет им сохранить чувствительность, унаследованную от древнего менталитета. Такова, к примеру, связь Августа и Тиберия с Калигулой и Нероном.
Первые с самого начала их царствования боролись за смешанную конституцию в пользу монархии, аристократии и демократии и не затрагивали привилегий аристократов. Другие, напротив, пытались ограничить все последствия республиканского режима и побыстрее установить теократическую монархию греко-восточного типа, воодушевленные антониевскими принципами «царской демократии».
Писатели, которые ратуют за эту модель, — греки. Для них непобедимый Рим вовсе не центр Империи. Мир — это космос, управляемый божественным Провидением, а император — символ единения с космосом. Он посредник между небесами и людьми.
Эти различия, кажется узаконивают противостояние императора и тирана и официально применяются только к Юлиям-Клавдиям. Но они явились темой для размышления в школах риторики и на литературных обсуждениях того времени. С первых уроков ребенок учится ненавидеть тиранов и восхищаться их уничтожением. Его учителя рассказывают ему, что император хороший и милосердный, что он лучше граждан, наконец, что он ведет себя как отец со [72] своими детьми, людьми свободными, а не рабами. Ученики узнают также, что тиран — капризный эгоист и сродни дикому животному. Цитируют эллинских монархов, а порой и покойных императоров. Сам виновник не сознает этого. Но никого не проведешь. Общественность очень хорошо знает, что царствующий припцепс чувствует себя задетым! Несмотря на идеальный портрет правителя или проклятый образ тирана, он знал, кого отвергать, а кого хвалить за моральное и политическое поведение. Эти споры одинаково не задевают различных слоев общества. Для аристократа император, проводящий политику, которая не отвечает его интересам, — «плохой», в то время как «хороший» — это тот, который не скупится и способствует благосостоянию правящих классов. Плебс Рима, не имея настоящей идеологии, ждет от цезарей удовлетворения своих желаний — заботиться о судьбе народа и столицы. Мало озабоченные противостоянием «император — тиран» плебеи, несмотря на их внешнее несходство,
Мыслители и философы живо интересуются спорами даже по самому незначительному поводу и касающимися незначительных социальных условий: их политические концепции обычно [73] совпадают с видением сенаторской аристократии. Для стоиков император, скорее «правитель справедливый», должен держать себя с достоинством, быть способным править на благо общества. Они стараются влиять на характер властелина, чтобы «ужасная власть», которую он держит в своих руках, была подчинена его разуму, а не его капризам. Если их условия не увенчаются успехом, они уйдут в угрюмую пассивность или отдалятся от политической жизни.
История одной модели: правление Антония
Модель правления, проведенная Марком Антонием, основана на идее, что император — человек, наделенный божественной Благодатью и пользующийся соответственно божественными привилегиями. Как эллинские цари, он претендовал на универсальность своего государства. Эта обожествленная теология власти вдохновляла, впрочем, и другие проекты правления, менее ориентированные, чем его. При Марке Антонии культ императора развился настолько, что отождествлял государя с местными божествами.
Август под смешанной доктриной вдохновения, одновременно монархического, аристократического и демократического, тщательно скрывал абсолютизм. Марк Антоний отстоял этот абсолютизм, отталкиваясь от теократии эллинского [74] типа к монаршей демократии, демократии милосердного государя, добродетельного, набожного и справедливого, вышедшего из народа. Дом Германика совершенно не признает этой модели. Антония, мать Германика, демонстрировала верность наследию своего отца. Она сохранила отношения с незначительными восточными царьками — Иродом из Иудеи, например. Ее сын, Германик, приобрел огромную популярность как у римских плебеев, так и среди сенаторов. Мощный поток агеографической литературы сделал его если не реставратором Республики, то, безусловно, либералом. На самом деле он был предтечей, более искусным и более осторожным, чем его сын, Гай Калигула, который, без сомнения, также стремился укрепить свою власть по модели правления Антония. Очень эллинизированный, он посетил эту страну, на языке которой писал. Носил обычно греческую одежду и вовсе не скрывал ни своего уважения к эллинским институтам, ни восхищения египетской античностью.
Во время царствования его сына, Гая Калигулы, идеи Антония действительно становятся реальностью. Воспитанный в доме своей бабушки-эллинистки, Гай Калигула научился восхищаться Антонием, своим прадедом, восстановил восточную систему правления и греческие ценности. Если он и ссылался иногда на Августа, но предпочитал Геркулеса и Диониса — последний ассоциируется с египетским богом Вераписом-Аполлоном, [75] главным божеством основателя Империи.
Гай Калигула сам считал себя «новым солнцем». Он пошел дальше обычного теократического деспотизма и возвеличивания божественной добродетели императора, воспринимаемых римлянами. Другие цезари отказывались все же от некоторых божественных почестей, что видно из его письма в Александрию, в котором он сообщает о необходимости ограничить количество статуй, которые ему собирались воздвигнуть. Эти амбиции Светоний объясняет так: «Совсем немного недоставало, чтобы он принял диадему и видимость принципата обратил в царскую власть. Но окружающие убедили его, что он возвысился превыше принцепсов и правителей, и тогда он начал покушаться на божественное величие».
Клавдий Августейший
В свое правление Клавдий положил конец попыткам навязать восточную культуру Империи. Триумфальное искусство вернулось к теме прославления Августа. Клавдий сам сравнивал себя с Августом и пообещал обратиться к действующей программе основателя принципата. Он выставлял напоказ традиционную умеренность, старался поощрять активность сената и всячески пресекал развитие восточных культур. Надписи [76] на монетах этого времени дают возможность узнать, какое значение имели в его глазах Справедливость и Провидение: иногда они соединяли Клавдия и Августа и представляли их вместе. Некоторые триумфальные памятники прославляют также принципы Августа, возрождают его символы: в своем послании к александрийцам Клавдий ссылается на Августа.