Нерон
Шрифт:
— Император! — приветствовал его Британник, склоняясь до земли.
Нерон испугался его вида. Со времени их последней встречи Британник стал вдвое тоньше. Кожа его напоминала пергамент. Он внушал жалость.
«Бедняга! Он долго не проживет!» — подумал император, с удовлетворением ощупывая собственное здоровое тело, на котором начинал отлагаться жир.
— Что тебе надо? — спросил Британник, на сей раз непринужденно, как брат.
Нерон не мог ответить. На его собственных устах был тот же вопрос: «Что тебе от меня надо?».
Они долго смотрели друг на друга — император и поэт.
Некоторое время Нерон колебался. Затем он решил даже не затрагивать тех вопросов, которые намеревался поставить. Он замаскировал кипевший в нем гнев изворотливыми, цветистыми речами. Он умел играть, ибо в нем была искра художника.
— Я
— Меня?
— Не удивляйся. Я искренен. Я стремлюсь к торжеству справедливости. Нам надо идти одной дорогой. Я сделаю тебя квестором или консулом, чтобы ты мог проявить во всем блеске свой талант на благо государства. Быть может, ты желаешь стать наместником? Тебе стоит только сказать слово. Хочешь наместничество в Вифинии? Или, быть может, в Сирии?
— Нет.
Нерон почувствовал, что плохо начал. Слишком высоко. И он заговорил иным, более простым тоном, желая внести непосредственность в их отношения. Он был одарен способностью ежеминутно менять свою роль; все интонации удавались ему одинаково легко и ровно.
— Брат, — проговорил он более тепло. — Дорогой брат, меня огорчает твоя отчужденность! Клавдий был нам обоим отцом. Тебе — родным, мне — духовным. Он нас обоих любил. Тебе следовало бы помнить, чем ты обязан ему и мне. Я не могу одобрить твое уединение и нежелание стяжать себе славу. Существуют случаи, когда скромность переходит в гордыню.
— Я болен.
— Мне это известно.
Нерон однажды в детстве видел, как Британника, во время народного празднества, свели судороги. Сборище было тотчас распущено, ибо всякий несчастный случай считался у римлян дурной приметой. Лицо маленького брата посинело, жилы на шее вздулись, на губах выступила пена.
Британник страдал падучей, «святым недугом», «божественной болезнью», которая приписывалась Геркулесу; одержимый ею почитался сильным духом, провидцем и отверженным, блаженным и страдальцем.
Император больше не испытывал жалости к брату. Он даже завидовал ему, находил его таинственным.
— Тебе не следовало бы чуждаться меня, — сказал он, — я никогда не вижу тебя на состязаниях, гладиаторских играх и торжествах.
— У меня нет времени.
— Я понимаю; ты пишешь, занят литературой! Да, творческий путь длинен, но жизненный путь — короток, так сказал Гиппократ, признавая даже бессмертных поэтов — смертными. Право, мы должны торопиться жить! Я читал твои стихи. Некоторые строки увлекли и очаровали меня. Ты обладаешь дивным даром, свежим и непосредственным. Образы твои ясны, музыка стиха совершенна. Ты, как я, предпочитаешь дактиль и анапест хорею и ямбу. По-моему, ямб — детская забава. Сходимся мы также и в понимании искусства. Ты тоже написал стихи об Аполлоне. А твои асклепиадические строфы смутно напоминают начало моего «Агамемнона». Не находишь ли ты, что мы и как поэты родственны?
— Может быть.
— Я заключаю из некоторых твоих слов, — проговорил Нерон, — что ты пренебрегаешь общественной жизнью и не интересуешься политикой. Быть может, ты прав. Все, созданное полководцами и императорами — мимолетно. Триумфальные арки рушатся, и победы предаются забвению. Но хотя Гомер пел тысячу лет тому назад, хотя шесть веков прошло со смерти Сафо, и вот уже четыре столетия, как Эсхил покинул бренный мир, однако ныне о них больше знают, чем о Цезаре или Августе. Мы должны дорожить своими мыслями и чувствами, а не богатствами. Я так и поступаю. Я теперь пишу драму о Ниобее. Лукан хотел меня опередить. Подумай! Он каким-то образом услышал о моей теме и попытался украсть ее. Он уже носился с мыслью поставить свою заимствованную у меня драму в Помпее. Но я его призвал, разумеется, не как император, а как собрат по искусству. Я сказал ему, что, если римское право ограждает частную собственность и сурово преследует присвоение хотя бы одного асса или сломанной сковороды — тем более мы должны охранять духовные ценности, которые дороже золота и жемчужин. Лукан немного поворчал, но должен был признать мою правоту. Откровенно говоря, я обычно не обращаю внимания на подобные вещи, но данная тема мне особенно близка.
Ниобея от боли застывает. Весь последний акт — вопль отчаяния. Крик матери, у которой похитили детей — крик самой природы. Она стонет, как ветер в скалах… Но я тебя утомляю! Ты, вероятно, больше интересуешься лирикой?
— О, нет!
— В этой области ты — художник. И для меня — драма новое, еще неизведанное поприще. Оно меня волнует и привлекает. Однако, моей стихией остаются песни и оды. Я слышал, что ты чудесно поешь и играешь на арфе. Я тоже пою. Мой учитель музыки, Тэрпний, прославившийся игрой на арфе, пытает меня каждый день. У меня обламываются ногти и кровоточат пальцы. Но это неизбежно; без труда ничто не дается. Третьего дня я сочинил грациозную песенку для арфы. Я тебе ее охотно спою, но в другой раз. Сейчас будем думать только о нашем сближении. Мы должны идти вместе, Британник! Мы оба пишем и можем помогать друг другу, можем сообща отделывать свои стихи. Писал ли ты что-нибудь за последнее время?
— Нет.
— Очень жаль. Меня интересует все, что ты создаешь. Ты должен непременно присутствовать на празднике, который я устраиваю. Он будет происходить в саду, для круга избранных. Как всегда — будут выступать поэты и писатели. Приходи обязательно!
Нерон сошел с престола. Тяжесть золотого венка давила его. Он снял его и бросил на стол; скинул также мантию и остался в одной тунике.
— Не пойми меня превратно, — заговорил он непринужденным тоном. — Я обеспечу тебе на вечере лучшее место; первое или последнее, как ты сам пожелаешь. Если захочешь, и я буду петь. Я не намерен затемнять тебя, не хочу отодвигать тебя на задний план. Как плохо вы все меня знаете, как плохо понимаете! Я не могу перед тобой высказаться и открыть свою душу. Тебе ведь неизвестно, что я собой представляю, а главное чем я хочу стать в будущем. Повседневная работа, кропотливые упражнения — принизили меня; я знаю, как бесконечен путь совершенствования; несчастное человеческое существо — я так же тоскую по венцу поэта, как ты. У меня есть недостатки, но у кого их нет? Мне предстоит еще развить свои силы. Вначале всякий художник несовершенен. Если бы ты заглянул глубже в мою душу — ты полюбил бы меня и мои стихи; но, не зная моей жизни — ты не можешь даже понять их. В них гигантские глыбы…. в них ужас агонии… А мои сомнения, Британник! Они — разлагающиеся раны льва, растравленные знойным африканским солнцем, гнойные нарывы, вокруг которых копошащиеся черви образуют живые, тлетворные венки. А между тем я говорю так же спокойно, как всякий иной. Император высоко вознесен над другими, которыми повелевает. Но в искусстве он не признает преград. Здесь мы — равны, мы оба поэты. И ты, и я…
Британник сделал неопределенное движение, но не проронил ни слова. Только безмолвно смотрел на императора.
Нерон начал выходить из себя. Кровь ударила ему в голову. Он засмеялся недобрым смехом. Почувствовал, что под ним ускользает почва. Он подошел к брату. Они стояли так близко друг к другу, что дыхание их сливалось.
С едва сдерживаемой резкостью император крикнул поэту.
— Почему ты меня ненавидишь?
Британник был ошеломлен.
— У меня к тебе нет ненависти.
— Но ты меня не любишь!
— Это неверно.
— Ты чувствуешь себя внутренне-обособленным. Тебе представляется, что ты иной, чем я. Также и стихи мои кажутся тебе чуждыми, настолько, что ты не стараешься их понять. Вероятно, не желаешь даже судить о них.
— Я их почти не знаю.
— Ведь их везде декламируют!
— Я нигде не бываю.
— Но разве ты не читал моего «Агамемнона»?
— Я однажды слышал его.
— Ты горд. Горд и высокомерен! Это ивой недостаток. Ты думаешь, что я неискренен, что я что-то замышляю против тебя или не чувствую в тебе поэта. Но это ее так. Сердце мое чисто. Я не скрываю в нем никаких низменных побуждений. Я люблю тебя, хотя ты меня не любишь. Во мне нет злобы. Ты, напротив, жесток!