Нерон
Шрифт:
Грек, тронутый простотой и искренностью, с которой говорила эта несчастная, посмотрел на нее с нежностью.
— Не благодари меня… это я должна воздать тебе благодарность за то счастье, которое ты доставил мне, позволив дать тебе поесть. Почему так? Не знаю… Никто не прикасался к моему плечу, не дав мне чего-нибудь Одни давали медные монеты, другие — кусок ткани или чашу вина, большинство же награждало меня побоями и укусами; все давали мне что-либо, и я страдала и ненавидела их. А ты, который прибыл сюда бедным и голодным, который не ищешь меня, не хочешь меня, который ничего мне не даешь, ты рождаешь во мне радость тем, что не даешь, ты рождаешь во мне радость тем, что подле меня, и тело мое испытывает неведомое
И возбужденная своими собственными словами, она поднялась до половины лестницы и, воздев свои худые руки к храму, озаренному луной, воскликнула:
— Афродита! Моя богиня! В тот день, когда я соберу столько, сколько стоит пара голубей, я принесу их, украшенных цветами и шелковыми лентами огненного цвета, на твой жертвенник в память этой ночи.
Грек отпил горький напиток из кувшина и протянул сто куртизанке, которая стала искать на глине то самое место, к которому прикасались уста ее спутника, чтобы прильнуть к нему своими губами. Она не прикоснулась к ужину, часть которого предложил грек, только пила, и это, казалось, делало ее более разговорчивой.
— Если бы ты знал, чего мне стоило раздобыть все это!.. Улички переполнены пьяными, которые, валяясь в грязи и волоча друг друга под руки, обрывают тебе платье и кусают ноги. Вино течет из дверей трактиров. На набережной не лучше. Несколько африканцев гнались за поселянином и, поймав его, опустили головой вниз в воду; одного кельтибера сшибли с ног ударом кулака. А Тугу, иберийскую девочку, схватили за ноги и погрузили с головой в самую большую, какая только оказалась в харчевне, бочку; когда ее вытащили оттуда, она была полузадушена вином. Это обычное развлечение. А бедную Альбуру, одну мою подругу, я видела окровавленной, сидящей на земле и держащей на ладони глазное яблоко, которое у ней выскочило от удара кулака пьяного египтянина. И так каждую ночь. Теперь все это рождает во мне страх. Мне кажется, как только я тебя узнала, я очутилась в новом мире и впервые увидела то, что меня окружает.
И продолжая говорить, она рассказала ему свою историю. Ее звали Бачис, и она не знала точно своей родины. Вероятно, родилась она в другом порте, так как смутно помнит в первые годы своей жизни длинное путешествие на корабле. Мать ее, должно быть, была волчицей порта, а она явилась плодом встречи с каким-нибудь моряком. Имя, которое ей дали с детства, было именем многих знаменитых куртизанок Греции. Одна старуха, вероятно, купила ее у лоцмана, который привез ее в Сагунт, и еще девочкой, задолго до того как стать женщиной, она познала любовь, принадлежа посещающим хижину старухи портовым негоциантам и отпущенникам города, которые рекомендовали друг другу это детское тело, слабое и жалкое, на котором еще не замечалось округленных форм ее пола. После смерти своей хозяйки она стала волчицей и перешла в распоряжение моряков, рыбаков, пастухов ближайших гор, всего этого зверья, наполняющего порт.
Ей еще не было двадцати лет, а между тем она была уже состарившейся, обессиленной, изнуренной распутством и побоями. Город она видела всегда лишь издали. За всю свою жизнь она была в городе всего два раза. Туда не пускали волчиц. Мирились только с их пребыванием подле храма Афродиты, обеспечивая таким образом безопасность Сагунта, который являлся избавленным от нежелательного наплыва людей всех стран, прибывающих в порт, но в городе иберийцы чистых нравов негодовали при виде куртизанок, а развращенные греки обладали слишком утонченным вкусом, чтобы Чувствовать сострадание, а не отвращение к этим продавщицам любви, которые, как животные, с
И здесь, под покровом храма Венеры, протекала ее жизнь в постоянном ожидании новых кораблей и новых людей, которые набрасывались на нее наглые и грубые, как сатиры, раздраженные долгим воздержанием на море. И так будет продолжаться до тех пор, пока не убьют ее среди ссоры моряки или же пока не умрет она от голода подле какой-нибудь оставленной лодки.
— А ты? Кто ты? — закончив свой рассказ, спросила Бачис.
— Мое имя Актеон; моя родина — Афины. Я изъездил много света: в одном месте я был солдатом, в другом мореплавателем; я сражался, я торговал; я сочинял стихи и вел с философами беседы о таких предметах, о которых ты и не слыхала. Я много раз бывал богат, а теперь ты мне даешь есть. Вот и вся моя история.
Бачис смотрела на него удивленными глазами, угадывая под его сжатыми словами все прошлое, полное приключений, ужасных опасностей и чудесных превратностей судьбы. Она вспоминала храбрые подвиги Ахиллеса и полную приключений жизнь Одиссея, много раз слышанные ею воспетыми в стихах, которые декламировали в пьяном виде греческие моряки.
Куртизанка, склонившись на грудь Актеону, ласкала одной рукой его волосы. Грек, благодарный, братски улыбался Бачис с таким бесстрастием, точно она была девочкой.
Из-за хижин вышли два моряка и, покачиваясь, направились по набережной. Пронзительный вой, который, казалось, рассек воздух, прозвучал над ухом Актеона.
Его подруга, побуждаемая привычкой, с инстинктом продавца, издали угадывающего покупателя, вскочила на ноги.
— Я вернусь, мой господин. Я позабыла об ужасной Лаисе. Надо уплатить ей деньги до восхода солнца. Она изобьет меня, как избивала не раз, если я не исполню своего обещания. Жди меня здесь.
И повторяя свой дикий вой, она пустилась вдогонку за моряками, которые приостановились и приветствовали крики волчицы взрывами смеха и похабными словами.
Оставшись один и уж не чувствуя голода, грек подумал о том, что сейчас произошло, и ощутил истинное отвращение. Актеон, афинянин, тот, которого оспаривали на Церамико самые богатые гетеры прекрасного города, покровительствуем и обожаем распутницей порта.
И, не желая более встречаться с ней, он бежал прочь от лестницы, углубляясь в улички порта.
Вторично он очутился перед тем трактиром, у дверей которого испытывал муки голода. Оргия среди моряков была в полном разгаре. Трактирщик с трудом мог отстоять свою неприкосновенность за прилавком. Рабы, напуганные побоями, запрятались на кухню. На полу лежало несколько красных амфор, из которых точно ручьи крови, текло вино, а среди жидкости, смачивающей землю, валялись пьяные. Египтянин исполинской силы бегал на четвереньках, подражая реву шакала и кусая женщин, которые находились в харчевне. Несколько негров танцевали с женоподобными движениями, созерцая, точно загипнотизированные, свой пуп, который шевелился от судорожных движений живота. Разгулявшиеся мужчины и женщины сваливались по углам на каменные скамьи под грубым светом факелов. Испаренье голого потного тела смешивалось с запахом вина.
Среди этого разгула только несколько человек подле прилавка оставались безучастными к окружающему и вели спор с мнимым спокойствием. Это были два римских солдата, старый карфагенянин и кельтибер.
Римлянин вспомнил свое участие в сражении на Эгатских островах, бывшем сорок лет тому назад.
— Знаю я вас, — говорил он с заносчивостью карфегенянину. — У вас республика торгашей, рожденных для плутовства и мошенничества. Если искать того, кто сумеет подороже продать, надув покупателя, то я согласен, что вы будете первыми; но если говорить о солдатах, о мужах, то лучшими из них будем мы, сыны Рима, которые держим одной рукой плуг, а другой — копье.