Нерон
Шрифт:
— Она верно уже далеко! — промолвил Фаон.
— Да! — ответил Эпафродит, в юности занимавшийся астрологией, — она уже в центре вселенной, вдали от людей.
В темной синеве июльской ночи, из-за виноградников внезапно всплыла чья-то фигура. Медленными, неверными шагами она приблизилась к беседке.
Эпафродит и Фаон увидели старческое лицо, печальное, пыльное. После нескольких мгновений Эпафродит первый узнал старуху.
— Эклога! — воскликнул он.
— Его кормилица… — добавил Фаон.
Он несколько раз встречал ее при дворе. Она была родом из Греции,
— Да, пришла кормилица, — сказала женщина ласковым, материнским голосом.
По примеру маленьких детей, она говорила о себе в третьем лице: «кормилица кушает», «кормилица ложится спать», «кормилица здесь».
Фаон предложил старушке присесть.
При известии, что вспыхнуло восстание, и император, вскормленный ее молоком, бежал, она не пожалела своих старых костей и пешком ушла из Рима.
Она отказалась сесть.
— Где он? — спросила она шепотом.
Эпафродит и Фаон поднялись, захватили светильник и, не проронив ни слова, провели ее в сарай.
— Здесь! — Эпафродит указал на прикрытое тело, все еще лежавшее на земле.
— Он умер?
Они молча кивнули головой.
Эклога подняла покрывало и осветила лицо усопшего. Она не дрогнула. Она была женщиной, много видевшей на своем веку.
Она вскормила Нерона своей грудью и погребала его теперь своими руками, одинаково привыкшая к колыбели и гробу.
Эклога подняла рукава туники и приступила к исполнению последнего долга. Она потребовала воды и принялась за омовение тела. Она омыла похолодевшее лицо Нерона и его затылок. Затем положила его голову к себе на колени и стала причитать на певучем, греческом языке, который, казалось, плакал в ее устах, как плачет в великих греческих трагедиях, выливаясь в дрожащие жалобы и скорбные трели.
— О, горе! У тебя нет матери, которая оплакивала бы тебя. Нет ребенка, который проливал бы над тобою слезы. Нет ни брата, ни друга. Есть только кормилица. Она одна у тебя осталась, осиротевший император!
Эклога плакала. Она качала и ласкала голову Нерона, словно он был малюткой, который упал и ушибся.
— Мой маленький Нерон! — причитала она, — с тобой говорит твоя кормилица. Как ты бледен и печален! Ты спишь! А прежде — ты никогда не хотел засыпать. Ты всегда бодрствовал; кричал всю ночь в колыбели; будил весь дом. Я рассказывала тебе сказку или убаюкивала тебя песней, — и она запела греческую колыбельную — о всаднике, скачущем вдаль.
Перед ней всплыло детство Нерона. — Ты любил играть; забавлялся колесницами; красил их в синий и зеленый цвет; говорил, что ты — зеленый возница. Любил ты и представления. Часто ты убегал от доброй тетушки Лепиды в театр…
Эклога посмотрела на его безжизненное лицо.
— Что с тобой теперь? — промолвила она невыразимо-скорбным голосом, поднявшимся из сокровенных глубин ее души.
Эпафродит и Фаон удалились.
Кормилица и мертвый император остались одни. Эклога долго искала что-то на своей груди и, наконец, извлекла из-под туники ржавый обол. Она бережно положила монету в уста усопшего, дабы
Бласко Ибаньес
Сонника
I. Храм Афродиты
Когда корабль Полианто, сагунтского лоцмана, приблизился к берегам порта своей родины, моряки и рыбаки взглядом, обостренным морскими расстояниями, сейчас же узнали его парус, окрашенный в шафране, и изображение Победы, с распростертыми крыльями и венком в правой руке, занимающее часть носа и омывающее свои ноги в волнах.
— Это корабль Полианто «Викторията», который возвращается из Гадеса и Нового Карфагена.
И чтобы лучше его видеть, они кинулись гурьбой к каменным перилам, которые огораживали три озера сагунтского порта, соединенные с морем посредством длинного канала.
Низменная и болотистая местность, покрытая осокой и ползучими водяными растениями, тянулась вплоть до залива Сукроненсэ, замыкающего горизонт своим голубым поясом, на котором, точно мухи, скользили рыбачьи лодчонки.
Корабль медленно приближался к устью гавани. Парус огненного цвета трепетал от легкого дыхания ветерка, но не надувался, и по бокам его задвигался тройной ряд весел, досадливо рассекая пену, заграждающую вход в канал.
Спускался вечер. На прилегающем к гавани холме храм Венеры Афродиты отражал в нежной поверхности своего фронтона пламя угасающего солнца. Золотистая атмосфера окутывала колоннаду и стены голубого мрамора, словно властитель дня, удаляясь, прощался поцелуем света с богиней вод. Цепь темных гор, покрытых соснами и кустарниками, тянулась исполинским полукругом к морю, замыкая плодородную сагунтскую долину, ее белые виллы, сельские башни и деревни, раскинутые среди зеленой массы полей. В противоположном конце глинистого холма, затуманенного расстоянием и испарениями почвы, виднелся город, древний Зазинто, с группами домов, оттиснутых стенами и башнями к склону горы; наверху — Акрополь и циклопические стены, над которыми возвышались кровли храмов и общественных зданий.
В порте кипела работа. На большом озере два корабля из Марсилио нагружались вином; корабль из Либурнии запасался сагунтскими грузами и сушеными винными ягодами для сбыта их в Риме, а галера из Карфагена поглощала в свою утробу крупные слитки серебра, найденные в копях Кельтиберии. Остальные корабли с собранными парусами и рядами опущенных в линию весел, словно большие спящие птицы, оставались неподвижно у пристани, слегка лишь покачивая своими носами, похожими на головы крокодилов или лошадей.