Неруда
Шрифт:
Неруда начал выступление на конгрессе, процитировав своего духовного отца из Соединенных Штатов, бородатого Уолта Уитмена: «Сколь бы странным это ни казалось, высшая проба нации есть ее поэзия». Далее он рассказал о том, при каких обстоятельствах зародился замысел «Всеобщей песни», и подробно объяснил смысл борьбы между ясностью и усложненностью в своей поэзии. Неруда считал, что поэты наших стран пишут для своего континента, который находится в процессе становления, потому и хотят охватить все. Народы Латинской Америки еще только осваивают различные профессии, ремесла и искусства. Или возрождают их — ведь конкиста уничтожила индейских каменотесов и гончаров.
Надо начинать все сначала и в первую очередь научить
Мы, добавил Неруда, пишем для народов, которые покупают колокола сейчас. В наших краях поэзия существовала прежде, чем появились письменность и печатный станок. Поэзия — это хлеб, который едят грамотные и неграмотные. Неруде пришел на память случай, когда молодой уругвайский критик упомянул о сходстве Неруды с венесуэльским поэтом Андресом Бельо{134}. Услышав это, Неруда рассмеялся от всей души. А потом пришел к выводу, что Андреас Бельо начал писать «Всеобщую песнь» раньше, чем он.
Неруда заявил также, что его поэзия должна, помимо прочего, открыть для мира Америку. И еще — помочь сближению ее народов. А для этого надо говорить просто. Америка должна быть самой ясностью.
В тот день Неруда признался, какого труда стоило ему самому прийти к ясности. Ведь затемненность смысла стала привилегией литературной касты, и классовые предрассудки породили высокомерное отношение к простой песенке, к народному словцу. Кое-кто думает, что туманные словеса являются доказательством превосходства. Отсюда религиозное преклонение перед всем, лишенным корней, перед нереалистической литературой, то есть перед тем, что Неруда назвал «антипатриотичным». Огромное расстояние разделяет блестящего вельможу и темно-серую фигуру хлебопашца, хотя и тот и другой оставляют свой след на ниве поэзии.
Выступление Неруды было похвалой ясности, речью в ее защиту, и это имело непосредственное отношение к новому циклу стихов, за который он принялся, — «Оды изначальным вещам». Поэт не был удовлетворен тем, чего ему удалось достичь: «Я хочу, чтобы мои стихи с каждым днем становились все проще». Естественно, путь поэта усеян шипами сомнений. Расскажет ли он о героях, о преступниках, о простых крестьянах? Неруда берется за это. Он отваживается пуститься по дорогам исторической хроники, а между тем двадцать лет назад одна мысль об этом приводила его в ужас. Он осмелился на такой шаг, ибо счел его необходимым и был уверен, что «в нашей жизни нет ничего, недостойного поэзии». Пора уже было воспевать не только леса, реки и вулканы. Ведь «мы летописцы континента, обретшего историю позже других», поэтому нам нельзя терять времени.
Он говорил о своей книге, которую писал после «Всеобщей песни»; в ней он рассказывал о новой Европе. Ему хотелось, чтобы это произведение послужило делу мира. Неруда собрал в нем все лучшее, что видел в Западной и Восточной Европе. И самый конгресс, на котором он произносил эту речь, был его вкладом в дело мира.
Он очень скучал по своему другу с серебристой взлохмаченной шевелюрой, Илье Эренбургу, которого не мог пригласить к себе, так как въезд в Чили ему, как и другим советским гражданам, не разрешили бы. Неруда понимал, что без них конгрессу не хватало глубины. В Советской стране его больше всего поразило
«Вы — русские, мы — американцы, наши страны так далеки друг от друга, политические и социальные условия в них столь различны… но обе они так огромны и кое в чем так похожи… Неформальность и неопределенность многого, еще не получившего окончательной завершенности, но явно стоящего на пути к грандиозному будущему… вот то общее, что объединяет вас, русских, и нас, американцев».
Не все, связанное с конгрессом, было освещено огнями рампы, кое-что происходило и за пределами Муниципального театра. Диего Ривера увез с собой в Мексику молодую уругвайскую журналистку. Николас Гильен стал самой популярной фигурой на улицах Сантьяго. Жоржи Амаду по-прежнему таился в тени организационной работы. Выступая на конгрессе, он сказал: «Все мы здесь разные, между нами тысячи различий, но сейчас мы все вместе». Он был знаменит в Бразилии, известен в Аргентине, а в Чили его никто не знал. К тому времени он еще не написал свой бестселлер «Дона Флор и два ее мужа». Неруда восхищался неутомимым трудолюбием Амаду и хотел, чтобы делегаты и чилийская публика оценили по достоинству его вклад в организацию конгресса. Такая возможность представилась на приеме в ресторане «Ла Байя» по случаю отъезда иностранных участников. Амаду произнес серьезную речь, и ему аплодировали с уважением. Затем слово взял Николас Гильен, который сказал: чтобы осушить слезы, вызванные разлукой с Чили, ему понадобится носовой платок в семь миллионов квадратных километров, зеленый носовой платок. Этот платок — Бразилия, куда он завтра же отправляется вместе с Амаду и его замечательной женой Зелией Гаттаи. Гильен снова перетянул одеяло на себя.
117. Радости и печали птицы софре
Американский конгресс культуры в Сантьяго не мог не породить подобные начинания в других странах континента. Вскоре бразильцы пригласили на свой I конгресс культуры чилийскую делегацию во главе с Пабло Нерудой. Конгресс проходил не в Рио-де-Жанейро, не в Сан-Паулу, а в Гойании. Это было сделано для того, чтобы подчеркнуть значение географического центра страны и покончить с представлением, будто Бразилия — прибрежное государство. Такое решение побудило одного из устроителей конгресса, архитектора Оскара Нимейера, взяться за воплощение грандиозной мечты — построить в штате Гойаз новую столицу, которая получит название Бразилиа.
До Гойании мы добирались в несколько приемов. В Рио нас встретил Жоржи Амаду, который не давал себе ни минуты отдыха. Он поместил нас в самом роскошном отеле Копакабаны, где останавливаются американские миллионеры и голливудские актрисы. Черт побери! Мы все время старались избежать встреч с прислугой, которая привыкла получать королевские чаевые за каждый чих. Скоро мы покинули этот весьма для нас обременительный кров. Путешествие в Гойанию вернуло нас к полным приключений временам детства авиации. Мы летели в грузовом самолете, где, помимо нас, пассажирами были лошади. Самолет приземлялся в каждой деревушке, летел низко, сквозь грозовые облака.
Только к концу дня со вздохом облегчения спустились мы с опасных высот на твердую землю. Гойания — провинциальный городок внутренних районов Бразилии, на нем лежит явный отпечаток португальского колониального стиля, чувствуется свежее, спокойное дыхание тропиков. В Гойании собрались деятели бразильской культуры. Там был режиссер Альберто Кавальканти, президент бразильского института архитектуры Мильтон Роберто, писатель Ориженес Лесса, участвовавший в чилийском конгрессе, писатель Афонсо Шмидт, художник Вернек, композитор Эдино Кригер и другие.